«Лубянка: будет ли этому конец?»
(Продолжение. Начало в № 232)
Почему демократы, пришедшие к власти после августа 1991 года, — те самые демократы, которые на всех митингах и демонстрациях времен перестройки говорили о необходимости ликвидации политической полиции. почему именно этого они не захотели сделать?
Почему сегодня ни в одной предвыборной программе ни одного политического блока, называющего себя демократическим (в том числе и того, что возглавляет известный диссидент и сиделец Сергей Ковалев) этот вопрос даже не поднимается?
Почему, наконец, Борис Ельцин, которому от чекистов досталось больше, чем кому-либо из политиков времен перестройки, которого они пытались дискредитировать, подпортить репутацию — и силами Службы дезинформации разведки (на Западе), и с использованием всех возможных контактов идеологической контрразведки (в своей стране), которого буквально обложили со всех сторон — подслушивали на работе, дома и в бане, снимали на даче с проходящего мимо грузовика, устанавливали наружное наблюдение, и прочее, прочее—почему он так и не решился пойти на этот—да, опасный, но совершенно необходимый шаг? Ведь Ельцин прожил жизнь в высших эшелонах советской партийной номенклатуры, помнит, как регенерировался КГБ в послехрущевские времена, знает какую силу (даже в условиях общего хаоса и развала) представлял и в известной степени представляет по прежнему КГБ, как бы его сейчас ни именовали. Побоялся? Возможно. Был опьянен победой Августа и переоценил свои силы — решил, что коли справился с ЦК, то и с Лубянкой сумеет? Тоже похоже на правду. Но. полагаю, основная причина (причины) все-таки в другом.
Той осенью надежд девяносто первого волей судьбы и журналистского интереса я входила в различные комиссии—и государственные, и парламентские, расследовавшие деятельность КГБ. По большей части все эти комиссии состояли из милых, умных, влиятельных людей, в основном известных политиков, которые все без исключения говорили о необходимости расформирования КГБ. Даже бумаги на этот счет писали. Так в одной из газет появилась нашумевшая статья под заголовком «КГБ СССР должен быть ликвидирован», за что Сергею Степашину, тогда председателю Госкомиссии, а ныне первому заместителю министра МБ, крепко досталось от верховных властей. О роспуске КГБ стали говорить все меньше. Потом перестали и вовсе. Появились иные темы. Заговорили о трудной политической ситуации. О том, что Горбачев подминает под себя наиболее мощные части ГБ (это была правда). Что Украина, национализировавшая имущество КГБ на своей территории, отбирает у России то, что ей принадлежит. И вообще республики Союза вовсе не собираются расформировывать свои госбезопасности, так стоит ли торопиться и России— она останется беззащитной?
Короче, КГБ в той политической игре понадобился. Его стали использовать: Горбачев—против Ельцина, Ельцин — против Горбачева, сторонники президента России—против сторонников Хасбулатова и—наоборот. Позже узнаю: уже той осенью телефонные аппараты правительственной связи—и в российском Белом доме, и в союзном еще Кремле—были не лишены внимательного уха, а на столы конфликтующих сторон ложились отчеты о конфиденциальных переговорах оппонентов.
Так КГБ был востребован—и демократами в том числе. Так был упущен исторический шанс спокойно и без крови ликвидировать политическую полицию. Той осенью и зимой я немало дней провела в коридорах и кабинетах Лубянки (до тех пор, пока меня, как ненужного свидетеля, не выгнали из комиссии) и могу утверждать: решись тогда Ельцин (и Горбачев не смог бы ему помешать) на этот шаг— чекисты бы подчинились, сопротивления не оказали. Смертельно напуганные исходом августовского путча, они были уверены: комитету — конец. Даже они—ошиблись. Нам, наивным, наши иллюзии и вовсе простительны.
КГБ был востребован в самой отвратительной своей ипостаси —в сфере подслушивания и подглядывания за политическими противниками. Это очень опасные игры. Во-первых, за подобные одолжения, назовем это так, приходится расплачиваться, во-вторых, появляется зависимость от чекистов—они становятся носителями информации, о которой власть имущие предпочитают не распространяться; в-третьих, развязывает комитетчикам руки: Александры Сергеевичи быстро убедились, что в какие бы цвета ни рядилась власть—в красный или триколор, в них нуждаются и за проявленную инициативу (например, в прослушивании телефона осведомленного журналиста) — скорее всего, не накажут.
«Это все равно, что сесть на „иглу“: стоит один раз политику прочитать данные прослушивания телефонных разговоров своего оппонента, и от такой информации он уже отказаться не может», —говорил мне как-то один из высокопоставленных комитетчиков.
То, что происходило в последующие два года, когда схлестнулись исполнительная и законодательная власти, уже наблюдала вся страна. Вряд ли у кого возникали сомнения, что и чемоданы Руцкого, и магнитофонные пленки Макарова имели схожие источники. Равно, впрочем, как и разоблачительные публикации в газете «День». В привычном режиме работал отдел слухового контроля госбезопасности. Телефоны прослушивались в Белом доме — особенно у нелояльных Хасбулатову депутатов—за конкретикой отсылаю к Сергею Ковалеву. Но и у лояльных спикеру—тоже. Слушали офисы бизнесменов: летом девяносто третьего службой безопасности РТСБ при рутинной очистке кабинета Константина Борового были обнаружены два «жучка». И как винить в том чекистов, если сама власть принуждала их именно к такой работе? Лучшие из МБ уходили, худшие — ни на что больше негодные—работали, как и в прежние времена, в «режиме фиксации»: как и мы, комитетчики не знали, кто в образовавшемся двоевластии победит, а потому собирали материал. Меня не было в стране около года—я приехала на исходе лета и была поражена тем, что люди снова перестали нормально разговаривать по телефону: «Давай об этом лучше при встрече». Я спросила одного полковника: неужели опять началась тотальная слежка? Он ответил: «Вряд ли—тотальная, но дыма без огня не бывает…»
Итак, первая причина, по которой новые власти не ликвидировали КГБ, заключается в ментальности наших российских политиков, полагающих «подслушивание и подглядывание» — нормальным, приемлемым способом политической борьбы. А функция, говорил великий физиолог Сеченов, рождает орган. Неужели исход сентябрьско-октябрьских событий не убедит их, что никакого смысла ни в «чемоданах», ни в «пленках» нет (журналисты, кстати, находят такую информацию ничуть не хуже и при этом никого не подслушивают)? Что подобным они лишь связывают себя по рукам и ногам, дискредитируют страну и власть и оказываются бессильными в критических ситуациях?
Однако была и вторая причина, по которой не ликвидировали КГБ. Она, сознаю, найдет большее понимание у прогрессивной общественности.
Через несколько месяцев после назначения одного из основателей движения «Демократическая Россия» Евгения Савостьянова руководителем московской госбезопасности, он пригласил к себе своего подчиненного — кажется, в звании подполковника. Предложил высокую должность. Подполковник спросил, чем ему предстоит заниматься. «Следить за коммунистами», — последовал ответ. Подполковник от должности отказался: «Я сам состоял в партии, и не пристало мне за своими же…»
Тем не менее другие, кто вчера гонялся за диссидентами и перестроечными демократами, за дело взялись. На каком, спрашивается, основании? Да, партийные функционеры, не нашедшие себе места — за малым, как мы знаем, исключением, в бизнесе или территориальных органах власти, могли и — формировали оппозицию. Но разве были данные, что они готовят теракты — нет, незаконно покупали оружие — нет, — снова отвечали мне, но ведь могут? Могут. Только позволю себе напомнить, что на основании этого «не совершил, но мог» в тридцатые годы НКВД тысячами сажал и расстреливал наших сограждан. Постановление пленума Верховного суда (1928 г.) тогда называлось «О прямом и косвенном умысле при контрреволюционном преступлении»: «…действия, когда совершивший их, хотя и не ставил прямо контрреволюционной цели, однако… должен был предвидеть общественно опасный характер последствий своих действий». Коротко это называется — произвол. Неужели нам, при нашей истории, надо говорить, что в результате его обязательно страдают невинные? Но самое главное: позволив чекистам вновь отслеживать политические партии, им развязали руки и тем поставили под удар каждого из нас.
Между тем действительно террористические организации — те же боевики Баркашова — замечательным образом проводили свои тренировки. Два года пресса, без всякого КГБ и спец-техники, писала о том, что в стране создаются профашистские партии и объединения, формируются отряды боевиков, складируется оружие. Правда, первый заместитель министра МБ Сергей Степашин в недавнем интервью говорил мне, что «госбезопасность дважды делала представление Генпрокуратуре на баркашовцев, та не отреагировала, а Минюст летом 1993 года зарегистрировал организацию Баркашова как юношеское патриотическое объединение». Выводы очевидны: либо власть сознательно заигрывала с национал-патриотами, либо нами руководят некомпетентные люди, которые не ведают, что творят, либо комитетчики были не слишком умелы в своих доказательствах и не слишком настойчивы — в своих представлениях.
Ну, а главное, каков итог? Итог того, что госбезопасность занялась привычным политическим сыском, вместо того, чтобы действительно заниматься безапосностью государства? Ответ мы знаем: снайперы в Белом доме и отданная на погром Москва в ночь с третьего на четвертое октября.
Отвлекусь: в 1978 году конгресс США принял новый устав ФБР. В нем записано, что ФБР запрещается проводить расследования, связанные с политическими и религиозными взглядами граждан. Не надо думать, что американцам намного легче, чем нам: в США со всего мира съезжается самый разный люд с самыми разными политическими взглядами — и коммунисты там есть, и фашисты, и куклуксклановцы — всякой твари по паре. Но американцы обожглись на маккартизме, на Гувере (многолетнем главе ФБР, собиравшем досье на всех, включая президентов), на импичменте Никсона, и поняли: даже в стране с такой правовой базой, как США (где для того, чтобы получить право на подслушивание телефонов, надо иметь санкцию не прокурора — он сторона обвиняющая, а суда), секретным службам опасно предоставлять право на политические расследования — опасно и с точки зрения соблюдения прав рядовых граждан, и с точки зрения нормального функционирования общества и государства.
Однако в том же самом интервью Сергей Степашин сказал, что считает необходимым, цитирую, «реанимировать пятерку» (то есть Пятое управление— идеологическую контрразведку) — «она должна работать по структурам», то есть по политическим партиям и движениям. Позволю себе напомнить, что и председатель КГБ Владимир Крючков, отдавая указания этой самой «пятерке» следить за общественными организациями и партиями, тоже утверждал, что делается это, дабы они ненароком «не замахнулись на государственный строй и конституционные права граждан». Закончилось сие августом девяносто первого.
Наконец, есть еще одна причина, способная объяснить, почему президент России не решился распустить КГБ. Она заключается в том, что Ельцин прожил жизнь в прежних структурах власти и при всей своей нелюбви к КГБ — в чем я не сомневаюсь — не может себе представить нормального функционирования государства без этой структуры. Сработал, говорили многие мои собеседники из достаточно близкого окружения Ельцина, стереотип мышления: это при плохом Горбачеве (Брежневе, Андропове) КГБ был плохим, а при нем, при Ельцине, чекисты будут хорошими — он сумеет с ними справиться. сумеет ими управлять, сумеет поставить их под свой, личный контроль. Трагическое заблуждение!
Во-первых, чекисты никогда не простят Ельцину, как и многие армейские люди, разрушения Союза. Надо отдавать себе отчет в том, что в КГБ подбирались и самим КГБ воспитывались люди с определенными политическими взглядами — другие там не удерживались, их, как Калугина или Рубанова, просто выгоняли.
Во-вторых, чекисты не простят Ельцину того страха и унижения, который пережили они после августа девяносто первого.
В-третьих, они не забудут того, что из элиты общества, из людей, которые ногой открывали дверь к любому министру, они стали, как многие из них считают, «козлами отпущения» за все ошибки политиков, людьми, мягко скажем, не слишком почитаемыми обществом и прессой.
В-четвертых, и в-пятых, и в-шестых — чекисты сейчас борются за кусок хлеба с маслом. Многие из них боятся, что в случае расформирования госбезопасности они останутся на улице, без работы. Из КГБ уходили и уходят специалисты — те, кому есть куда уйти. Но таких — сотни. А тысячам и тысячам других уйти некуда. Ибо их специальность — политический сыск. Ничего другого они делать не умеют. Не научили. И потому их задача—доказать, что они — нужны, что деньги им платят не зря. И — доказывают. И приложат максимум усилий, чтобы доказывать это и впредь. Ибо речь идет о выживании их семей.
И последнее. Давайте задумаемся над тем, что после ликвидации Советов госбезопасность оказалась практически единственным федеральным институтом власти, сохранившим вертикальную структуру управления (центр — область — город — район), и уже в силу военизированного характера организации способна добиваться исполнения своих приказов — даже в условиях нашего политического и экономического хаоса. Каковы будут эти приказы?
Возникает естественный и привычный для России вопрос: что делать?
(Окончание следует).