В России пытали и будут пытать,
пока на пути у беззакония не встанут Государственная дума, местные органы власти, общественные попечительские советы, средства массовой информации
Через несколько дней после публикации статьи «В следственных изоляторах России применяют пытки…» (25 февраля нынешнего года) я позвонил в Генеральную прокуратуру России начальнику Управления по надзору за законностью исполнения уголовных наказаний Юрию Владимировичу Щербаненко. Юрий Владимирович статью еще не читал, но слышал о ней. Он заявил, что о фактах применения пыток в следственных изоляторах России ему ничего не известно. Юрий Владимирович очень скептически отнесся к моему сообщению о том, что в правоохранительные органы и правозащитные общественные организации, в редакции средств массовой информации поступает масса писем о надругательствах над личностью в изоляторах временного содержания и в СИЗО. «Мы проверим то, о чем говорят подсудимые в „Известиях“, — сказал Щербаненко, заметив, что сделать это будет очень сложно.
Тональность разговора не вселяла особого оптимизма относительно результатов проверки. Тем более что разговор ложился на многочисленные примеры прокурорских проверок, которые заканчивались традиционным выводом: факты не подтвердились.
В Общественном центре содействия реформе уголовного правосудия мне привели один из таких типичных примеров. Выйдя из заключения в июне 1992 года, врач Юрий Массовер поведал о нравах, царящих в Соликамской тюрьме «Белый Лебедь».
«На Лебеде есть пыточные камеры — „баня“ и „лужа“, — рассказывал бывший заключенный. — В „луже“ довелось побывать. Совершенно темная камера на три-четыре квадратных метра, в ней ничего нет — ни параши, ни стола, ни стула. Пустое помещение по щиколотку залито холодной водой… окон нет, свет выключается. Я там часов 8—9 выдержал, лотом рухнул в воду… Еще через сутки потерял сознание…
В ноябре 89-го ко мне в камеру заходят «козлы» (заключенные, сотрудничающие с администрацией — И.К.) и говорят: «Доктор, нужно констатировать смерть». Заводят меня в прогулочный дворик, а там лежат четыре замороженных трупа, причем полураздетые, на них всего лишь курточки и брюки зэковские. Эти заключенные по меньшей мере дня четыре назад умерли — трупы заледеневшие. Такое там часто применяют: выводят в дворик и обливают из шланга или сверху водой… Замораживают заживо…»
В 89-м Юрий Массовер обратился к академику Сахарову:
«…я, как и другие осужденные, постоянно подвергался изощренным издевательствам, побоям и другим формам унижения человеческого достоинства — изуверского и садистского характера…»
Андрей Дмитриевич направил депутатский запрос тогдашнему спикеру Верховного Совета СССР Лукьянову. В Соликамске побывала комиссия Прокуратуры СССР, и вскоре академик получил ответ на свой запрос, подписанный заместителем Генерального прокурора СССР Дзенитесом:
«…при проверке на личном приеме никто из осужденных о случаях притеснений или жестокого обращения с ними не заявлял. Во время беседы Массовер заявил о случае его избиения дневальным в помещении ПКТ так называемого „Белого Лебедя“, но следов побоев у него не было… (Комиссия прибыла в Соликамск через месяц, после избиения Массовера. — И.К.). В медсанчасть учреждения он по этому поводу не обращался. Осужденные, на которых ссылается Массовер, и другие опрошенные случая избиения заявителя не подтвердили».
Вскоре после этого ответа из Соликамска пришло письмо. Добровольный информатор сообщал о том, как прокуратурой проводилась «проверка»:
«Осужденных загоняли в камеру № 35, давали бумагу, ручки и с помощью угроз заставляли писать объяснительные для Арбузова (работник Прокуратуры СССР. — И.К.), что в ПКТ все хорошо, всем довольны, все по закону… Всем хочется жить, а потому писали все. Потом пачку этих бумаг я видел на столе перед прокурором Пермской области. А сам Арбузов не потрудился даже вызвать на прием хоть одного человека и спросить наедине, без администрации, добровольно ли писались эти бумаги».
Где гарантии, что проверка, которую проведет Юрий Владимирович Щербаненко, будет отличаться от той, которую проводила Прокуратура СССР? Сомнения тем более трудно развеять, что от Юрия Владимировича довелось услышать, будто ему ничего не известно о нарушении прав человека в СИЗО-4. А ведь только Александр Морозов, чье свидетельство мы приводили в предыдущей публикации, написал, как утверждают он и его адвокат, около 600 жалоб и заявлений.
Судя по всему, начальник Управления по надзору за законностью исполнения уголовных наказаний Генеральной прокуратуры Российской Федерации недостаточно информирован, поэтому приводим для его сведения письма, пришедшие из следственных изоляторов Москвы и Иванова.
Из письма в Комиссию по правам человека при президенте Российской Федерации Николая АЛЕКСЕЕВА, 1958 года рождения:
«27 января 1994 года я был осужден Фрунзенским районным судом г. Иваново к шести годам лишения свободы за умышленное убийство без отягчающих обстоятельств Юрия Галкина. Галкина я не убивал и сделал признание в убийстве вынужденно, иначе бы меня самого убили. От своих показаний, данных в ходе следствия, полностью отказался на суде. Потребовал направить дело на переследствие в областную прокуратуру, но суд не счел нужным сделать это.
Писал заявление прокурору г. Иваново, но мое заявление вернулось опять к прокурору Фрунзенского района Тюрину Н.А., доверять которому после всего увиденного и услышанного у меня нет никаких оснований.
В последний день октября 1993 года я с приятелем Анатолием Лебедевым зашел к Галкину домой. Дома никого не было, мы подумали, что Юрий придет позже, и легли отдыхать. Ночью были разбужены сотрудниками милиции и доставлены во Фрунзенское РОВД.
Первого ноября 1993 года в 8.30 утра меня из дежурной части отвели на четвертый этаж сотрудники уголовного розыска и начали избивать, требуя признаний в том, что мы с Лебедевым зашли в дом Галкина с целью ограбления, а также убийства Галкина. Я все отрицал. С Галкиным мы были в нормальных отношениях. Грабить и убивать его у меня и в мыслях не было. Меня били руками и ногами, резиновой дубинкой человек пять. Били каждый в отдельности и все вместе. Это продолжалось до обеда.
Не добившись своего, меня отвели в дежурную часть, а после обеда повторилось то же самое. К избиению добавилась гиря весом 32 килограмма, которой мне били по стопам ног.
Вечером сотрудник уголовного розыска (в очках), видя, что я не могу ходить, не держась за левый бок (мне отбили почку), спросил: «Что, тебя продул сквозняк в камере?» А ведь прекрасно знал, что меня били, сам принимал в этом участие. Я сказал, что меня избили. Он пригласил в кабинет всех, кто меня бил, и сказал, чтобы я показал, кто меня бил. Я сказал, что он и так прекрасно знает. Тогда он, обращаясь к сотрудникам милиции, сказал, что меня надо привлекать к уголовной ответственности за оскорбление и клевету на сотрудников милиции. Ударив еще несколько раз, меня опять отвели в дежурную часть. Между собой переговаривались: что с ним, со мною то есть, делать? Мол, он и так на ладан дышит. Предлагали выброситься из окна четвертого этажа, повеситься в камере, вскрыть вены…
Ночь я провел в дежурной камере, а утром снова отвели на четвертый этаж. Началось избиение. В перерыве между избиениями пришел заместитель начальника Фрунзенского РОВД Карпенко Александр Александрович с предложением пойти на компромисс. Меня бить не будут, но я должен написать, как я убил Галкина, которого я не убивал. Я сказал, что подумаю. Меня опять отвели в дежурную часть. Все тело болело, в глазах туман, в ушах звон (хлопали ладонями по обоим ушам).
После обеда меня отвели на четвертый этаж в кабинет Карпенко. На столе появились литровая бутылка водки «Смирнов», колбаса, белый хлеб. Дали выпить, но немного, закусить, закурить. Сказали, что запишут меня на магнитофон. Пригласили прокурора Тюрина Н.А. и в его присутствии записали на магнитофон. Прокурор в присутствии всех сказал, что он сделает все возможное, чтобы мне дали минимальный срок.
После того, как прокурор ушел, мне налили еще водки. Потом отвели в дежурную часть, где я провел еще одну ночь, третью по счету.
По обвинительному заключению, меня забрали 2 ноября 1993 года. Это неправда, сделано это с целью замести следы избиения.
Утром 3 ноября меня повезли на место происшествия, в дом Г алкина. Собрали понятых, открыли дом и сказали, чтобы я показывал, как убивал Г алкина. Что мне пришло в голову, то я и сказал, не видевши ни веревку, не зная, как все было. У Г алкина я ночевал раз десять, мы с ним не раз ходили за картошкой… Картошку несколько раз ложили в погреб. Затем продавали, ели сами. Зная, что Галкина нашли в погребе, я, как сумел, показал, как я якобы мертвого его спустил в погреб.
Все это засняли на видеопленку…
5 ноября 1993 года в ИВС пришел сотрудник областного уголовного розыска и спросил, не убивал ли я кого-то около центрального рынка в недостроенном доме, намекнув, что можно опять попасть под кулаки. Я, конечно, ответил, что не убивал. Он ушел, сказав, что обязательно со мною встретится.
При приеме в тюрьму вызвали врача. Меня сфотографировали, отметили побои, синяки на лице и на спине, почку отбитую, сломанную челюсть. Затем отправили в камеру. Из-за сломанной челюсти я почти две недели не ел. Я стал замечать, что у меня изменилась психика… 21 февраля 1994 г.»
Из письма Генеральному прокурору Российской Федерации Валерия НИКИТЧИКА, бывшего президента индивидуального частного предприятия «КАМОН», 1949 года рождения:
«… меня провели на второй этаж в комнату пыток к оперативному работнику для выбивания из меня показаний… Первым его вопросом ко мне был удар ногой по почкам. Последующие вопросы производились как руками, так и ногами… Это происходило по отработанной технологии: мне давали передохнуть в дежурной комнате, а потом снова поднимали в комнату пыток. В одном из переходов из камеры в комнату пыток я увидел своего коммерческого директора Котина в шоковом состоянии… Тогда я понял, что офис мой действительно разгромлен. Поднявшись в кабинет пыток, тот же оперуполномоченный продолжал допрос. Я заявил, что не буду лжесвидетельствовать против себя. Тогда он спокойно надел мне на голову полиэтиленовый пакет, перекрыв доступ воздуха. Улыбаясь, добавил, что если я захочу дать нужные показания, то он даст мне воздух. Засмеявшись, сел передо мной. Вскоре я потерял сознание. Когда очнулся, оперативный работник, улыбаясь, поинтересовался моим самочувствием и предложил изложить нужные ему показания на бумаге. Я категорически отказался.
Я бы и дальше вынес пытки, но допрашивающий меня оперативник дал своим подручным команду поехать ко мне домой, произвести обыск. Многозначительно улыбаясь, он добавил: «Разберитесь с его женой». Как они стали бы разбираться с моей женой, я четко представил. Опасаясь за честь и здоровье жены, я был готов на любые показания… Этих бандюг-оперативников я могу опознать, если вы предоставите мне такую возможность.
В тот же день оперативники передали меня старшему следователю подполковнику Федоровой Л.Н., которая ждала меня после оперативно-преступной обработки.
Первое, что она сказала, было: «Вот вы уже и подписали себе десять лет». Во время нашей беседы в комнату то и дело заходил один и тот же оперативник и докладывал, что Чебоненко скоро должны сдаться и дать нужные показания. Тогда я понял, что Федорова санкционировала изуверское обращение со мною и братьями Чебоненко.
На протяжении всего разговора Федорова кому-то по телефону докладывала о ходе выбивания показаний из Чебоненко, а обо мне заявила в телефонную трубку, что я сам себе подписал приговор.
Когда оперативник в очередной раз зашел в комнату, Федорова отчитала его, что они плохо работают, сказав, что прокурор Турков постоянно ей звонит и интересуется ходом нашей посадки.
Оперативник, оправдываясь, сообщил, что его ребята молодцы, но очень устали, а братья Чебоненко «не копятся». Федорова сказала, посмотрев на часы: «У вас осталось 40 минут». Оперативник ушел, но минут через 20 сияющий вбежал в комнату и заявил мне в лицо: «Все, тебе конец! Они показали, что ты их нанял выбивать деньги за десять процентов». А Федорова открытым текстом кому-то по телефону доложила, что теперь «дело в шляпе». Поняв безвыходность положения, я под диктовку Федоровой дал нужные ей показания.
Но на этом не закончились мои мучения. Милиционеру, уводившему меня в камеру, Федорова дала указание не кормить меня-. Так я провалялся в камере голодный, на деревянном полу, без медицинской помощи в субботу и воскресенье. С большим трудом добился вызова «скорой помощи». Врач, обследовав меня, посмотрел на мочу с кровью и констатировал повреждение левой почки. Настаивал на срочной госпитализации, но дежурный выпроводил его…
В понедельник вечером меня отвезли в Бутырки и бросили в камеру № 11.
Чтобы психологически сломать меня окончательно, по просьбе Федоровой меня поместили в общую камеру с отпетыми уголовниками, оповестив их о том, что я — бывший офицер МВД и проходил службу в лагерях общего, усиленного и строгого режимов в течение десяти лет. (На пенсию Никитчик ушел с должности главного психиатра ИТУ Камчатской области. — И. К.) Не буду описывать изуверское отношение сокамерников, издевательств надо мной. Скажу лишь, что сутками стоял на ногах без сна…»
Валерий АБРАМКИН, бывший политзаключенный, член Московской Хельсинкской группы, руководитель Общественного центра содействия реформе уголовного правосудия:
— В наш центр приходит огромное количество писем, в которых люди рассказывают, как противозаконными методами ведется следствие, в каких жутких условиях они содержатся. Люди свидетельствуют о пытках, которые к ним применяют.Часть этой почты мы направляем в Генеральную прокуратуру России, руководству Главного управления исполнения наказаний (ГУИН) МВД РФ, но ответов оттуда практически не получаем. А если и получаем, то стандартные: факты не подтвердились.
Можно смело утверждать: надзора за соблюдением законности в изоляторах, лагерях и тюрьмах нет. МВД, прокуратура и суды объединены корпоративным интересом и потому, как правило, покрывают действия друг друга. Отдельные честные и профессиональные сотрудники в этой системе погоду, к сожалению, не делают.
Наш опыт борьбы за права человека за тюремной стеной показывает, что на сегодняшний день единственное более-менее эффективное средство борьбы — предание гласности фактов бесчинств правоохранительных органов.
Общество должно осознать, что нынешняя технология работы правоохранительных органов гораздо страшнее, чем любая преступность. Ибо она безнаказанна. А значит, общество должно стать к этому нетерпимым.
Сергей СИРОТКИН, заместитель председателя Комиссии по правам человека при президенте Российской Федерации:
— Следователям и администрации СИЗО все сходит с рук из-за их бесконтрольности. Прокуратура не в состоянии исполнять эту функцию. Это организация, которая поддерживает государственное обвинение в суде и одновременно следит за законностью следствия. Идея такого рода сформулирована еще Вышинским, реализована при нем и благополучно дожила до наших дней. Такой прокуратуры, как у нас, нет ни в одной стране мира.
К сожалению, общество все еще не может осознать, что защита прав человека за тюремной стеной — это защита самого общества от машины, которая производит криминализацию населения.
Во всем мире существует огромное количество общественных организаций, которые контролируют исполнительную власть. У нас есть законы, пусть и несовершенные, но которые тоже позволяют отстаивать права человека в изоляторах и местах лишения свободы. Ими только нужно пользоваться. Ведь при местных органах власти можно создавать попечительские советы, которые в любое время могли бы посещать ИВС и СИЗО, тюрьмы и лагеря. Уверяю вас, если такие советы будут действовать, истязания людей прекратятся.
Защита прав человека — дело самого человека. Будет он бороться за свои права — отстоит их. Не будет — чиновники по-прежнему будут и отбивать людям почки, и кормить их супом с тараканами.
Как уже сообщалось, «Известия» направили в Комитет по безопасности Думы официальное письмо, в котором предложили создать парламентскую комиссию для проверки фактов нарушения прав человека в изоляторах МВД. Общество вправе ожидать безотлагательных и энергичных действий.