Правительство реформ обезглавлено
События и публикации 17 декабря 1992 года комментирует обозреватель Олег Мороз*
Рокировка Гайдар – Черномырдин
На первой полосе «Известий» за 17 декабря 1992 года сухое сообщение «Интерфакса»:
«Президент России Борис Ельцин подписал указ об освобождении Егора Гайдара от обязанностей первого заместителя председателя правительства, исполняющего обязанности премьера…
Другим указом президента Е. Гайдар утвержден в должности директора Института экономических проблем переходного периода. Одновременно Е. Гайдар будет консультантом президента РФ по вопросам экономической политики».
О том, как Егора Тимуровича «ушли» с поста фактического руководителя правительства реформ, писалось уже не раз. Однако, поскольку это одно из самых важных событий начала девяностых, может быть, стоит рассказать о нем поподробнее.
В день закрытия VII съезда народных депутатов России, к 12 часам набралось уже 17 кандидатов на пост председателя правительства, выдвинутых различными депутатскими фракциями. Фаворитом считался Георгий Хижа – его выдвинули восемь фракций. Вторым шел Виктор Черномырдин (шесть фракций), далее – Егор Гайдар и Александр Руцкой (по пять).
Через некоторое время стали известны пятеро кандидатов, которых Ельцин, в соответствии с достигнутым соглашением между ним и руководством ВС, оставил для рейтингового голосования: Егор Гайдар, Юрий Скоков, Виктор Черномырдин, Владимир Каданников и Георгий Хижа. На последнего явно делало ставку руководство Верховного Совета. Может быть, по этой причине, а может и по каким-то другим, Ельцин несколько позже потихоньку вычеркнул Хижу из списка, заменив его на первого вице-премьера Владимира Шумейко. Возмущение Николая Травкина по поводу такого «неджентльменского» поведения президент парировал довольно небрежно: дескать, мы с вами никаких джентльменских соглашений по поводу Хижи не заключали.
Четверо из представленных кандидатов были всем хорошо известны. Вопросы имелись только к гендиректору АвтоВАЗа Владимиру Каданникову. Тут на съезде, уже на самом последнем его этапе, случился довольно неожиданный и весьма примечательный эпизод. Один из депутатов попросил Владимира Васильевича высказать свое мнение о работе Гайдара на посту и.о. премьера. Каданников мог бы отозваться о сопернике достаточно резко – это сразу увеличило бы его шансы получить хорошие голоса, а может быть и стать премьером. Собственно говоря, именно этого от него ожидали. Но, к удивлению всех присутствующих, Каданников поступил совсем по-другому – выступил в поддержку Гайдара. Он рассказал о прошедшем незадолго перед этим в Тольятти совещании руководителей ряда крупных предприятий с членами правительства.
– Там были представлены разные отрасли, – сказал Каданников, – и машиностроение, и химия, и оборонная промышленность. Мы в целом оценили работу правительства положительно, хотя, конечно, говорили о недостатках, которые, по нашему мнению, допущены этим правительством. Эти недостатки я мог бы уложить в несколько, по существу, крупных блоков. На мой взгляд, это ошибки в инвестиционной политике, некоторые ошибки в политике внешней торговли, также в том, что касается налогов и пошлин, некоторые ошибки в процессе приватизации… Считаю, что все эти ошибки простительны, потому что главная линия совершенно правильная, и я ее поддерживаю у себя на заводе всеми силами.
Депутаты, однако, не унимались. Другой нардеп потребовал от Каданникова уточнения: означает ли такой ответ, что если он, Каданников, станет председателем правительства, то будет проводить точно такую же политику, какую проводил Гайдар? Гендиректор АвтоВАЗа ответил, что у него совершенно нет опыта работы на государственном уровне и что он лично убежден: «председателем правительства должен быть Егор Тимурович Гайдар, и он должен продолжать свою линию».
Понятно, что после такого выступления шансы Каданникова стать премьером, если они у него и были, полностью улетучились. При рейтинговом голосовании он оказался на предпоследнем, четвертом месте.
Наибольшее число голосов набрали Скоков, Черномырдин и Гайдар. За первого проголосовали 637 депутатов (против – 254), второй получил 621 и 280 соответственно, третий – 400 и 492.
Наступил момент истины. Ельцин должен был принять ключевое решение – кого именно выбрать из этих троих. Президент попросил дать ему сорок минут «для консультации». Когда они истекли, он попытался получить еще некоторое, дополнительное время для раздумий. Видно было, что решение о единственном кандидате дается ему необычайно тяжело. Однако горящие нетерпением депутаты отклонили эту его просьбу. Ельцину пришлось сообщить о своем решении.
– Я провел встречи в отдельности с каждым из трех кандидатов на пост председателя правительства, которые набрали наибольшее число голосов, – сказал он, – а затем были встреча и консультации с представителями республик, краев, областей, автономных округов. Конечно, я был и остаюсь приверженцем (и не могу этого перед вами скрыть) Егора Тимуровича Гайдара. Именно его кандидатура в этот период могла бы быть самой удачной, самым лучшим вариантом. При разговоре с ним он напрямую не снял свою кандидатуру, но сам предложил другую…
Главным кандидатом на пост премьера вроде бы оказался Скоков, занявший при голосовании первое место, однако Ельцин придумал благовидный, хотя и не очень убедительный, предлог, чтобы уйти от этого варианта:
– Скоков возглавляет сейчас очень ответственный участок работы, является секретарем Совета безопасности, становление которого сейчас только идет, и пока еще эта работа дается трудно… Поэтому мое предложение: на пост председателя Совета Министров предлагаю кандидатуру Черномырдина Виктора Степановича.
Зал, давно не аплодировавший президенту, встретил эти его слова рукоплесканиями. Как же: Черномырдин – «крепкий хозяйственник», обеими ногами стоящий на земле. Это как раз то, о чем большинство депутатов мечтало все последние месяцы.
Хасбулатов пригласил Черномырдина на трибуну и предложил депутатам задавать ему вопросы. Виктор Аксючиц попытался загнать фаворита в ту же ловушку, в какую его коллеги незадолго перед тем загнали Каданникова, – спросил, как он относится к оценке Верховным Советом деятельности «предыдущего» правительства, которая трижды была отрицательной. И еще вопрос: если он, Черномырдин, будет избран, предложит ли в правительство кандидатуры Гайдара и Козырева (две самые ненавистные тогда для депутатов фигуры; Чубайс еще не успел таковой стать)? Однако Хасбулатов вовремя спохватился и освободил Черномырдина от необходимости отвечать на эти вопросы, сославшись на «некоторые моменты, связанные с этикой, тактом и т.д.»: кандидатура Черномырдина вполне устраивала спикера. С вопросами решили покончить и приступить к голосованию. Быстренько проголосовали, не прибегая к помощи кабин, электронным способом. Единственный кандидат получил большинство в 721 голос.
Вновь выйдя на трибуну, Черномырдин поблагодарил депутатов за доверие, произнес все, какие от него ожидались, слова:
– Я за реформу, за углубление реформы, но без обнищания нашего народа (Аплодисменты). Я за то правительство, которое сумеет это сделать вместе с нашим народом, вместе с президентом, Съездом (Аплодисменты).
Упивающийся победой Хасбулатов благодушно вставил реплику:
– С Верховным Советом тоже, надеюсь?
Ну, как же, как же. Куда ж мы без Верховного Совета и его начальника?
Сразу после голосования Егор Гайдар заявил журналистам, что уходит в отставку. На вопрос о ближайших планах ответил коротко: «Хорошенько выспаться».
Итак, главная цель, которую ставила для себя антиельцинская оппозиция на съезде – устранение Гайдара, – была достигнута. На смену ему, ученому-экономисту, раздражающему депутатов своим интеллектом, эрудицией, образованностью, интеллигентностью, пришел «красный директор» – человек генетически родственный, близкий и понятный большинству нардепов. Свой в доску. Это было, пожалуй, одно из самых крупных поражений Ельцина за все годы его правления. Именно так расценили случившееся демократы. Отец Глеб Якунин: «Колоссальное поражение. Самое ужасное, что этого не понимает сам президент». Сергей Юшенков: «Это не поражение демократов, а сокрушительный разгром».
Ельцин вполне мог бы этого поражения избежать. Достаточно было предложить на пост премьера не Черномырдина, а Гайдара и после того, как депутаты второй раз провалили бы его, назначить Егора Тимуровича вновь и.о. председателя правительства на следующие три месяца.
Скажете – ну что такое три месяца? Стоило ли из-за такой мелочи ломать копья? О, в то время это был весьма значительный срок: за три месяца многое можно было сделать. Главное же – при таком повороте событий Ельцин не вышел бы со съезда побитым, потерпевшим сокрушительное поражение, он сохранил бы лицо.
Почему он капитулировал? Трудно сказать. Побоялся импичмента? Возможно. Не исключено также, что понял: больше не в состоянии нести на своих плечах ответственность за тяжелое положение в стране. Меняя премьера, он как бы снимал с себя этот груз…
Почему в России так ненавидят реформаторов
Есть какая-то роковая закономерность, как в России рождаются, а после глохнут все благие начинания, призванные сократить разрыв между нами и другими странами, ушедшими вперед.
В начале позапрошлого века император Александр I, вступивший на престол после чрезмерно деспотического, как считалось, правления своего отца Павла I, пожелал «расширить в России свободу». Как именно это сделать, он имел представление самое смутное. Точно так же, как смутное представление об этом имели Горбачев и Ельцин. В таких случаях правитель обычно призывает на помощь человека сведущего и компетентного. Александр в качестве такового выбрал графа Сперанского.
Основная идея этого реформатора – одного из подлинно великих людей России – заключалась в том, чтобы посредством законов и установлений «утвердить власть правительства на началах постоянных и тем самым сообщить действию сей власти более правильности, достоинства и истинной силы». Другими словами – заменить властный произвол законом.
Среди прочего, Сперанский реорганизовал Госсовет – сделал его реально действующим законосовещательным органом при императоре, добился принятия «финансового плана», то есть, по-современному, бюджета, на 1810 год, подготовил манифесты о прекращении выпуска «пустых» денег, о сокращении государственных расходов и повышении доходов, о преобразовании монетной системы и упорядочении внешней торговли, перестроил министерства, обозначив для каждого четкую сферу деятельности… Короче говоря, во многом сделал то, что и в начале девяностых годов прошлого века, почти двести лет спустя, пытались сделать тогдашние российские реформаторы, причем с переменным успехом (вспомним хотя бы ту же борьбу с накачкой экономики «пустыми» деньгами, нечеловеческие усилия, которые приходилось прилагать всякий раз, чтобы «пробить» более или менее реальный бюджет страны).
И что же? По мере того как Сперанский осуществлял свои преобразования, ненависть к нему в различных слоях российского общества все росла и росла. Ропот поднимался всеобщий. В чем только не обвиняли его! Даже мудрейшие, образованнейшие люди, такие, как Карамзин, ругали правительство за «излишнюю любовь к преобразованиям, которые потрясают основу империи и благотворность которых остается сомнительной».
Не правда ли, знакомая песня? Сколько раз в девяностые годы, да и позже, мы слышали и про бессмысленное реформаторство, и про перемены ради перемен, и про пренебрежение благом человека в ходе проводимых преобразований…
Среди прочего, Сперанскому ставили в вину и то, что он, мол, действует по наущению и в угоду чужеземцам. Снова чувствуете аналогию? Точно так же Гайдара и его коллег кликушески упрекали, что они, дескать, пляшут под дудку американцев и Международного валютного фонда (бывало, упоминали еще и ЦРУ). Сперанского шпыняли за то, что он, мол, снюхался с французами, совершил государственную измену. И первая русская победа в начинавшемся тогда противоборстве с Наполеоном отмечалась не после Бородина и не после Тарутина, а в тот момент, когда был смещен и отправлен под конвоем в ссылку граф Сперанский.
«Весть о падении Сперанского разнеслась по всей России и вызвала всеобщее одобрение и восторг не только в столице, но и в провинции, – пишет историк Николай Шильдер. – Удаление ненавистного государственного секретаря вполне удовлетворяло желаниям огромного большинства русского населения, и свидетельства современников не позволяют сомневаться, что ссылку Сперанского торжествовали как первую победу над французами. Дух патриотизма и приверженности к правительству был пробужден и укреплен во всех сословиях…»
Как все это похоже на то, что происходило в девяностые годы ХХ века! Человек, пытающийся установить мало-мальски разумный порядок в стране, погрязшей в хаосе и бардаке, становится не просто жертвой интриг со стороны соперников-политиканов, домогающихся власти, – это было бы еще понятно, – но превращается в объект всеобщих нападок. В нем видят источник всех зол. А когда он наконец падает под градом обрушившихся на него каменьев, это вызывает «подъем патриотического духа». Вот уж действительно – умом Россию не понять. Тут, в самом деле, есть какая-то мистика. Словно бы какая-то неведомая Черная сила довлеет над нашей страной, над нашим народом.
Нередко кое-кто из «глубоких современных мыслителей» уверяет, что реформы девяностых годов шли так тяжело и медленно по той причине, что они были затеяны не снизу, а сверху. Когда я слышу подобные утверждения, мне хочется громко хохотать. Господи, да когда же на Руси хотя бы мало-мальски успешные реформы проводились не сверху?
Петровские преобразования потому и имели успех, что их всей мощью своей неукротимой энергии проводил сам император. Точно так же обстояло дело и с величайшим российским деянием XIX века – освобождением крестьян. Черепаший темп, тягомотность, непоследовательность российских реформ, проводившихся при Горбачеве и Ельцине, проистекали вовсе не из-за того, что они велись сверху, а как раз потому, что – НЕ С САМОГО ВЕРХУ. Горбачев и Ельцин, точно так же как Александр I, начиная свои преобразования, желали России чего-то такого этакого – чего, они и сами толком не знали. Тех же, кто знал, как Сперанский, как Гайдар, они поддерживали вполсилы, в треть силы. Да и то на первых порах. После же, когда находили это политически выгодным, спокойно «сдавали». Родная стихия этих политических деятелей – постоянные колебания.
Главное, однако, в том, что и самые успешные российские реформы, проводившиеся С САМОГО ВЕРХУ, встречались в штыки Россией – той самой, которую умом не понять и аршином общим не измерить. И завершались они совсем не тем результатом, какой ожидался.
Взять то же освобождение крестьян, со всем тщанием подготовленное и осуществленное государем и его помощниками, в первую очередь Яковом Ростовцевым и Николаем Милютиным. Хотя это освобождение случилось в России опять-таки намного позже, чем в Западной Европе (мы ведь, говоря словами Гайдара, – «догоняющая цивилизация»), оно имело ряд преимуществ по сравнению с аналогичной реформой на Западе, – прежде всего то, что крестьяне были отпущены на волю вместе с землей.
Однако вскоре выяснилось, что жизнь получивших свободу крестьян не стала лучше. Все уперлось в «личности освобождаемых». «…Пьянство, отсутствие нравственных качеств, необходимых для успешного хозяйничанья, склонность продавать землю, обеднение и обнищание, стремление бросать родные места и переселяться в другие местности с медовыми реками и кисельными берегами, – все это выяснилось с такою силою в первые двадцать лет после освобождения крестьян, что над всем этим нельзя было не задуматься самым серьезным образом», – писал в 1901 году Ростислав Сементковский.
И снова возникает аналогия с сегодняшними временами. Смешные разговоры о «человеческом факторе», зазвучавшие на заре перестройки, вроде бы давно заглохли. А зря. По мере продвижения ельцинско-гайдаровских реформ опять-таки наблюдалось массовое верчение головами в попытке заприметить где-нибудь эти самые медовые реки и кисельные берега. А поскольку таковых берегов и рек нигде не было видно, тут сразу же и наступало массовое охлаждение к свершаемым преобразованиям.
Недаром же наш любимый сказочный герой – возлежащий на печке Иван-дурак, который знает только один способ, как въехать в рай, – с помощью волшебного Конька-Горбунка либо такой же волшебной щуки.
Почти все то же самое сталось и с третьей великой российской реформой – реформой Петра Столыпина. К моменту, когда он ее начал, крестьянская община превратилась почти в такую же удавку, не дававшую воздуху ни хозяйству, ни человеческой личности, как крепостничество. Однако столыпинская идея о выделении хуторян-фермеров из общины самими же крестьянами в первую очередь и была с негодованием отвергаема. Хотя, казалось бы, им ли не радоваться возможности обзавестись собственным отдельным хозяйством, начать работать не на «мир», где, как после и в колхозе, полно было лодырей, а на себя.
Вот как описывает князь Сергей Трубецкой крестьянскую реакцию на это нововведение. На его вопрос, выделился ли кто-нибудь из их общины (дело было уже в 1912 году), старики-крестьяне из соседней с имением Трубецких деревни отвечают: «Нет, не выделился. И ошибется тот, кто выделится». – «А почему?» – «А потому, что палить его будем. Так уж решили – значит, не выделяйся!».
«Палить его будем» – вот и весь сказ. Чем это отличается от того, как советские алкаши-колхознички подпускали красного петуха трудягам-фермерам? Не выделяйся. Не высовывайся. Живи, как мы.
Что касается отношений Николая и Столыпина, они – почти полная копия отношений Сперанского и Александра I: вначале – всяческая ласка и поощрение со стороны его величества, затем – полное охлаждение.
А под конец, в случае Столыпина, – еще и пуля. От благодарной России.
И все же в нас неизменно живет вера, что, даже пребывая в стоячем болоте, даже двигаясь вспять, обратно нормальному направлению движения, мы каким-то непостижимым образом способны далеко опередить другие-прочие страны и континенты. Не Гоголь ли первый поддержал нас в этой вере – посреди беспросветного николаевского застоя, посреди повествования обо всех этих бессмертных чичиковых, маниловых, ноздревых, собакевичах выкрикнул вдруг: «Русь, куда же несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле. И, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».
Вот ведь как. Уже и догонять никого не надо. Сами все уступают дорогу. У нас свой особый путь, свой особый скок. И вот мы уже летим впереди всех. Даром, что в карете нашей засел примитивный аферист-шаромыжник.
Ах, как все это приятно для национального честолюбия! Как ласкает его! Ничего не делай и – знай себе лети. Но сказка про удалой полет русской тройки льстила также и недавним социальным эспериментаторам-коммунистам. Запутавшимся в лабиринтах своих эспериментов. Не случайно этот авторский монолог, это лирическое отступление так любили в советские времена. Помню, наизусть заставляли учить на уроках литературы (не знаю, как сейчас). Весьма кстати пришелся классик большевикам, пролагавшим свой особый путь. Как после выяснилось – путь в никуда.
За всю историю нашелся, по-видимому, лишь один русский человек, осмелившийся сказать своему народу резкую, обнаженную правду. Прямо в глаза. Вот эти слова, исполненные невыносимой боли, невыносимого страдания:
«…Мы, можно сказать, некоторым образом – народ исключительный (вот видите, исключительность все-таки в самом деле имеет место, не зря нам день-деньской поют про нее наши национал-патриоты – О.М.). Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь важный урок».
«Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам».
«…Обособленные странной судьбой от всемирного движения человечества, мы… ничего не восприняли… из ПРЕЕМСТВЕННЫХ идей человеческого рода».
Провидение «как бы совсем не было озабочено нашей судьбой. Исключив нас из своего благодетельного действия на человеческий разум, оно всецело предоставило нас самим себе, отказалось как бы то ни было вмешиваться в наши дела, не пожелало ничему нас научить».
«В то время, как христианский мир величественно шествовал по пути, предначертанному его Божественным Основателем… мы, хотя и носили имя христиан, не двигались с места».
«В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу. И в общем мы жили и продолжаем жить лишь для того, чтобы послужить каким-то важным уроком для отдаленных поколений…»
Это Петр Чаадаев. Писано в 1829 году от Рождества Христова. Вот вам и птица-тройка.
Можно долго рассуждать, в какой именно момент истории мы свернули с дороги, по которой прошли другие народы, в конце концов оказавшиеся в выигрыше. Однако в декабре 1992-го было не до философских рассуждений. Вопрос стоял в сугубо практическом плане – как бы вновь не оказаться в том месте, где мы оказываемся всякий раз после очередной попытки рвануться вперед, вылезти из трясины, в которой постоянно пребываем. Такая перспектива в тот момент была вполне реальна. Очередной российский реформатор, вздумавший вывести страну из бесконечных и бессмысленных блужданий на прямую дорогу, изгнан со свистом и улюлюканьем. Можно на радостях попеть и поплясать. Хватануть, естественно, любимой жидкости (а как же без этого?).
Гражданам России, избравшим в депутаты всех этих исаковых, бабуриных, хасбулатовых, константиновых, аксючицев, астафьевых, челноковых, павловых, маршировавших и брызгавших слюной под красными флагами, снова захотелось побродить кругами, по кочкам и ухабам под лицемерные увещевания: «Все во имя человека! Все для блага человека!».
Ну что ж, мы ведь еще мало блуждали – всего-то 75 лет.
Что теперь – снова будем пытаться слепить некоего уродца типа «социалистического рынка», «планового рынка», «регулируемого рынка», «настоящего рынка», «рынка, а не базара» (формула, произнесенная самим Черномырдиным, когда он заступил на вахту)? Слова могут быть разные, но суть одна: кентаврообразный рынок, который станем сооружать, – все что угодно, только не рынок.
Главная, элементарная, пошлейшая ошибка этих рынкостроителей: убежденность, что к рынку ведут множество путей, что мы, как насмешливо сказал Гайдар, находимся на широкой асфальтовой площади. В действительности – опять же слова Егора Тимуровича – к цели ведет тонюсенькая тропинка. Шаг вправо, шаг влево…
Нет, никто ничего не желает слушать. Никто ничего не желает понимать.
Как тут снова не вспомнить Чаадаева:
«…В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу».
Вот это-то самое загадочное «нечто» и есть та самая Черная сила, которая из века в век делает нас бессмысленно несчастными.
Ельцин напутствует, Гайдар завещает…
После VII съезда Ельцин выступил с бодрыми заверениями, что на нем «удалось отстоять курс на реформы, на демократические преобразования» и что при новом главе правительства «никакого отката с точки зрения реформ не будет».
Что касается Гайдара, как только Съезд проголосовал за Черномырдина, бывший глава правительства заявил журналистам, что он не хочет мешать своему преемнику проводить ту политику, какую считает нужной, а потому уйдет в отставку. При этом он считает, что Черномырдин «будет пытаться проводить политику реформ», хотя новый премьер придерживается несколько иных приоритетов, нежели он, Гайдар. Решение о том, продолжать ли работать в новом правительстве, он оставляет на усмотрение своих друзей и коллег. Более того, он просит их не уходить, «если они смогут быть полезными» для правительства.
Реакция соратников Гайдара, в общем-то, была соответствующая. Чубайс, например, прямо заявил, что «члены команды Гайдара должны работать в правительстве Черномырдина до тех пор, пока сохранится возможность проводить начатый курс». Конкретно для него это означало – пока существует возможность реализовывать принятую программу приватизации.
Ельцин пообещал в максимальной степени сохранить гайдаровское ядро в правительстве и выполнил свое обещание. Через несколько дней стало ясно, что на своих местах остаются Анатолий Чубайс, Александр Шохин, Андрей Нечаев, Владимир Мащиц…
Из правительственных реформаторов вслед за Гайдаром, с двухнедельной задержкой, ушел только Петр Авен. Он прямо заявил, что считает свой уход «предопределенным отставкой Гайдара и не видит для себя возможности работать в правительстве Виктора Черномырдина».
Вообще-то, Ельцин давно требовал отстранения Авена от должности министра, считая его плохим администратором. Гайдар защищал его. Теперь защищать стало некому…
При том, что костяк гайдаровской команды сохранился в неприкосновенности, насколько в состоянии он будет продолжать курс реформ, было совершенно не ясно, ибо решающее слово в формировании экономической политики оставалось, конечно, за премьером. Тревога по этому поводу была у многих. Так, участники III съезда «ДемРоссии», открывшегося 19 декабря, выступили резко против рокировки Гайдар – Черномырдин. Вся предыдущая деятельность нового премьера, по их мнению, свидетельствовала о том, что он «откровенно тормозит демократические реформы». «Печально известные указы по топливно-энергетическому комплексу, электроэнергетике, газовой и нефтяной промышленности не только выводят из-под приватизации важнейшие отрасли, но и создают невиданные в мире сверхмонополии», – заявили участники съезда.
Сразу после первого заседания правительства, которое он вел, Черномырдин сделал то самое свое знаменитое заявление – он, дескать, за реформы, он «за рынок, но не за базар». Трудно было понять, что конкретно сие означало. Но, в общем-то, догадаться было можно: новый премьер собирается создать что-то «большое и светлое», не то, что получилось у правительства Гайдара, чья экономическая политика, по словам Черномырдина, была не более чем «импровизацией».
Вообще, надо сказать, новый премьер, не очень-то стеснялся в выражениях, характеризуя деятельность прежнего кабинета и его главы, в то время как Гайдар, напротив, проявлял сдержанность в публичных оценках тех или иных шагов своего преемника, даже совершаемых им очевидных глупостей, – а их было немало, – стараясь ему не мешать и, очевидно, чтобы не быть заподозренным в каких-то ревнивых или мстительных чувствах. Лишь по прошествии значительного срока Егор Тимурович почувствовал себя в этом отношении более свободным и стал позволять себе более жесткие высказывания о деятельности Черномырдина на премьерском посту.
Черномырдин так обозначил свои приоритеты в экономической политике:
«Прежде всего, конечно, надо остановить спад производства, потому что никакая реформа не пойдет, если мы совсем разрушим производство, промышленность. Поэтому я считаю, что сейчас реформа должна приобрести несколько иное звучание, то есть нам нужно перейти на следующий этап: обратить серьезнейшее внимание на производство. Это нам позволит больше сделать для сельского хозяйства… Я считаю, что нужно делать опору на основные наши базовые отрасли, а уж это, я думаю, потянет за собой все остальное. Наша страна не должна превратиться в страну лавочников…»
За этим последовала серия аналогичных заявлений:
«Я, конечно, за рынок, за тот, который и выведет нашу страну. А то, что мы сегодня хотим опутать нашу державу лавками и на базе этого вывести экономику, поднять экономику, да еще улучшить благосостояние, думаю, что этого не произойдет… Конечно, основу должна составлять тяжелая отрасль, которая создаст базу для всех и для всего… Мы не можем допустить, да это, наверное, и невозможно, чтобы улучшить дела в сельском хозяйстве, чтобы поднять сельское хозяйство без развитой промышленности… Убежден, что и социальную сферу без тяжелой промышленности, без развитой промышленности мы не вытащим… Конечно, чтобы наполнить рынок товарами народного потребления, нужны мелкие предприятия. Еще раз, я не отказываюсь от этого. Только не за счет этого можно вывести страну…»
«Тяжелая промышленность», «тяжелая промышленность», «тяжелая промышленность»… Тут перед нами во всей красе предстает советский хозяйственник, тот самый «красный директор». Разбуди такого посреди ночи, спроси, на что нужно прежде всего делать опору в экономике, и он, ни секунды не раздумывая, ответит: на группу А, на производство средств производства; будет развиваться группа А, – будет двигаться вперед и все остальное, отнесенное к группе Б, к производству средств потребления… А уж о том, чтобы развивать средний и мелкий бизнес, в частности торговый, помогать «лавочникам», – об этом и говорить вроде бы унизительно и оскорбительно…
На вопрос, собирается ли он пойти навстречу промышленникам, которые требуют пополнения оборотных средств, ликвидации неплатежей, задолженностей за счет бюджета, дополнительного бюджетного кредитования, Черномырдин уже на той первой пресс-конференции честно признался, что он сам всегда был среди тех, кто выступал с такими требованиями: «ведь промышленность должна работать».
Трудно постичь, как могла прийти в голову Ельцину безумная идея выдвигать человека, вскормленного на догмах политэкономии социализма, на практике социалистического хозяйствования, не понимающего азов рыночной экономики, на роль лидера рыночных реформ.
Впрочем, если бы кресло премьера занял тогда Юрий Скоков, было бы, наверное, еще хуже. Черномырдин, по крайней мере, стал твердым политическим союзником президента, хотя, по-видимому, занял эту позицию не без колебаний. Что касается экономики, тут он проявил достаточную способность к обучаемости (другой вопрос, имел ли Ельцин или кто другой право заставлять страну, переживающую тяжелейший кризис, ждать, пока председатель правительства усвоит экономическую азбуку). Правда, лидером рыночных реформ Черномырдин так никогда и не стал, не мог стать, как говорится, по определению, но тем не менее… В случае Скокова Ельцин вряд ли мог рассчитывать даже на политическое союзничество.
Олег Мороз. Писатель, журналист. Член Союза писателей Москвы. Занимается политической публицистикой и документалистикой. С 1966-го по 2002 год работал в «Литературной газете». С 2002 года на творческой работе. Автор нескольких сотен газетных и журнальных публикаций, более полутора десятков книг. Среди последних – «Так кто же развалил Союз?», «Так кто же расстрелял парламент?», «1996: как Зюганов не стал президентом», «Почему он выбрал Путина?», «Ельцин. Лебедь. Хасавюрт», «Ельцин против Горбачева, Горбачев против Ельцина», «Неудавшийся «нацлидер».