Здесь солдаты умирают не с улыбкой, а с проклятием на устах
Восторг, с которым Павел Грачев живописал по телевидению смерть 18-летних солдат, погибающих в Грозном «с улыбкой на устах за Россию», был рассчитан, очевидно, на аудиторию, смутно представляющую себе то, что там творится.
Но и среди этой многомиллионной аудитории, думается, вряд ли найдется хоть один здравомыслящий, кто поверит главе военного ведомства. Впрочем, его неординарные пассажи да и действия — предмет особого разговора. Не о них речь. В Грозном я видел другое.
Еще в Моздоке я встретил одного раненого офицера из разбитой в новогоднюю ночь 131-й Майкопской бригады. Фамилию он не назвал, как и многие из тех, с кем мне приходилось встречаться, но, кляня «тупых генералов» и всех, кто заварил эту «чеченскую кашу», отрешенно сказал: «Да и вы, журналисты, не пишете правду. Все — вранье!». Что ж, за правдой надо ехать только на передовую. Кстати, желающим попасть туда препятствий никто не чинит. Если нашел место в вертолете, а затем и на попутке, считай, что ты у цели.
В грозненском аду, куда зовут «добро пожаловать» обгоревшие щиты на выездных дорогах, консервный завод кажется потерянным и обретенным раем. Только добравшись до него, забившись в подвал, не сомневаешься, что еще имеешь какое-то отношение к роду человеческому и сидишь не на том, а на этом свете.
А пару минут назад, законченный атеист, я истово крестил свой лоб в темном чреве БТР, который подобрал меня у аэропорта. Но и здесь, в «консервах», как прозвали солдаты завод, никто не даст полной гарантии, разве что страховой полис или Господь Бог. Залпы орудий если и не слились в протяжный вой, то гремят без умолку, и невозможно понять, кто по кому стреляет.
Завод напоминает Ноев ковчег, где на небольшой территории ютятся пункт управления Северной группировки, базы МВД, внутренних войск, ФСК, «Альфы», офис главы чеченского правительства национального возрождения — Саламбе-ка Хаджиева, бункера и склады. Здесь встретишь и беженцев, заплаканных солдатских матерей, думцев — в основном жириновцев и выбороссов. Вся активная жизнь протекает в подземелье. Наверху находиться опасно — из глазниц окружающих зданий бьют снайперы.
Из разговоров с генералами трудно выяснить размеры потерь и уловить стратегию. Офицеры сами начинают спорить меж собой, у кого сколько осталось «в наличии», а на вопрос: «Что дальше?» — следуют невразумительные ответы, суть которых сводится к одному — поставить Дудаева на колени может только полное поражение, а не отдельные акции, даже победные. В этом плане взятие президентского дворца не стало поворотным этапом. В центре города и прилегающих к нему кварталах по-прежнему идут бои.
Если невозможно разобраться со стратегией, то тактика более или менее уже определилась. Отвоевывать здания приходится с помощью тяжелых орудий. Захваченный дом — это разрушенный дом. Так называемые блок-посты, то и дело упоминаемые в разговорах, представляют собой небольшие группы российских солдат, тех самых 18-летних героев, что сидят там в подвалах и штурмуют этажи. Подвезти им боеприпасы, еду и забрать раненых удаётся лишь с наступлением темноты.
Ночь в Грозном, что, согласно официальным сводкам, «прошла относительно спокойно», — время уборки трупов и эвакуации раненых. Медики из полевого госпиталя, что находится в бомбоубежище, на котором еще сохранилась табличка «Штаб гражданской обороны», рассказывают, что в сутки принимают от 60 до 100 человек. Самые распространенные ранения — осколочные и пулевые в голову.
Здесь не до улыбок. Оба врача, один из Мурманска, другой из Волгограда, не могли говорить: голос садился, из глаз текли слезы. По их данным, в Северной группировке за 18 дней боев погибло около 1000 человек, ранено более 5 тысяч. Генерал Рохлин, сказали они, пришел взять дворец и положил почти весь 255-й, а также 33-й Волгоградский полки. Его амбиции оплачены большой кровью.
Я слушал моих собеседников в окружении истерзанных тел молодых, красивых ребят, что лежали на постелях в ожидании операции. На моих глазах кончался парень, что% называется косая сажень в плечах, с перебинтованной головой. Он не дышал, а как-то всхлипывал, и изо рта шла окровавленная пена. Другого при мне накрыли белой простыней: не выжил.
Перед входом в убежище на земле лежали шесть заснеженных трупов. Это так называемые «неопознанные». Говорят, приходили командиры, искали своих, но этих не признали. Лежат уже три дня. Подъехавшая санитарная машина отказывалась их брать. Не знают, куда вести. Но военврач настоял, чтобы погрузили. «Везите, куда хотите», — сказал он. На снегу остались патроны, гранаты, десантный нож. Все подобрал и унес в каморку, записав имущество в реестр.
Госпиталь находится неподалеку от центральной площади. Тут же, в блиндажах, ставка Льва Рохлина, разведбат, спецназ, охрана, помещения для солдат, сменившихся с блок-постов. Кругом руины, рисующие сцены апокалипсиса. Пытаюсь найти разведчиков, спрашиваю у трех солдат дорогу. Те раздраженно отвечают, что сами потеряли своих и теперь ищут. У одного лаза в подземелье часовые пригласили зайти. Оказалось, попал к тем, кто уцелел от 33-го полка.
Холод, копоть, тьма. Иду, натыкаясь на тела спящих. Рядом готовят обед с помощью паяльной лампы. Разговора о смысле этой войны не получается. Это они меня спрашивают, что и как там, в Москве, думают про них. Резюме одно — я военный, мне приказали, остаюсь верен присяге, иначе трибунал. Вот и вся окопная правда.
Перед уходом дали письма на родину. Один еще дописывал. Я спросил, что сообщаешь домой? Он дал почитать. Это письмо достойно публикации в любой газете. Привожу некоторые места: «Папа, хочу тебе сообщить, что у меня все нормально, я жив и здоров, что и тебе желаю. Папа, не переживай, у меня работа не пыльная. Я ставлю мины по ночам у отвоеванных домов, чтоб ребята (пехота) могли поспать спокойно. Папа, если бы ты знал, что я испытал и что видел. Папа, солдат не поймет цену жизни даже за 3 года службы. Поймет меня лишь тот, кто испытал 30 суток войны. Сперва было тяжело. Теперь это уже привычка. Не знаю, папа, но мне кажется, я стал волком, который готов разорвать любого в считанные секунды. Папа, это ужасно... Мне снится дом, домашний хлеб. Не думай, что я здесь голодую. Наоборот, ем то, что ты ел по праздникам, и то не всегда. Жалко, что мои два друга не смогут уже никогда зайти в свой дом. Будь проклята эта война. Проклятый снайпер. Я его разорвал на куски. Отец, у меня автомат с подствольным гранатометом. Я его засек, в горячке прорвался к нему ближе и увидел девку лет 20. Она сидела и клацкала наших пацанов, как мух. Я ее окликнул, она обернулась и увидела меня. Она была испугана, сука. Она не ожидала. И я выстрелил с гранатомета ей в грудь, одни куски остались. Отец, я этого никогда не забуду. Не дай Бог, если мои друзья увидят такое. Пусть лучше они не знают, что такое война.
У меня уже 2 медали. Одна за Петропавловку «За отличную воинскую службу», там мне пришлось попотеть. И «За отвагу». Это за Грозный. Маме ничего не говори. Знай, что твой сын не трус, как говорил Витька, и не разу не дрогнул, не оставил ребят в беде».