Идеалы и человеческое терпение
Философ Поль Рикёр - обозреватель «Известий» Ким Смирнов
Профессор Сорбонны Поль Рикёр. Говорят, звезда первой величины среди ныне живущих философов мира. Феноменолог (зто наука о сущности явлений], пытающийся применить разработанные им методы анализа к таким непростым феноменам современного бытия, как культура. Наиболее известные работы: «Платон и Аристотель», «Габриель Марсель и Карл Ясперс», «Истолкования. Очерки о Фрейде», «Язык», «Культуры и времена». Читает лекции в университетах Франции, США, Швейцарии, Бельгии.
Я встречался с ним в Москве, где он участвовал в философском конгрессе.
Когда он почувствовал себя философом? В юности? В детстве? Нет, вундеркиндом Рикёр не был. Сирота, он с детства привык полагаться только на свои усилия и усердие.
Мэтр Далбьез, преподаватель философии в лицее города Ренн в Бретани, пристрастил восемнадцатилетнего Поля к чтению первоисточников. Диалоги Платона. «Рассуждение о методе» Декарта, работы Бергсона поразили юношу несоответствием бытовому «здравому смыслу». Это продолжалось во время учебы в Сорбонне. И потом всю жизнь.
Рикёр полагает: именно в молодости свершается главный выбор — по какому пути идти в жизни. Можно (подавляющее большинство так и живет) приспособиться к набору философских. политических, культурных, бытовых стереотипов, которые, упростив сложные явления до примитива, до «прожиточного минимума», позволяют успешно продвигаться к материальному и духовному комфорту.
Но можно каждый раз подвергать сомнению сами стерео, типы, воспринимая окрестный мир с «детской» непредвзятостью. И тем самым чрезвычайно усложняя себе жизнь. Но так и начинаются философы.
В Сорбонне он был учеником Габриеля Марселя. Тот познакомил его с Карлом Ясперсом. Одно дело — читать их книги. Совсем другое — вести диалог с живыми классиками философии. Впрочем, порой и чтение становится единственной отдушиной в мир.
Он говорит о времени оккупации Франции нацистами: «Ко. гда мы раздавлены высшими силами, остается лишь один выбор: умереть или стать пленниками. Последнее — не самый славный выбор».
Спрашиваю: это в том смысле, какой имел в виду Сент-Экзюпери в «Письме к заложнику», говоря о французском народе не как о поверженном на колени рабе, а как о заложнике, жаждущем освобождения? Помните: «Для нас. французов вне Франции, задача этой войны состоит в том, чтобы спасти посев, заметенный бураном немецкого нашествия... Новые истины всегда рождаются в застенках палачей: сорок миллионов заложников вынашивают там свою новую истину... Нет общей меры для смерти в свобод, ном бою и гибели ночью под сапогом поработителя. Нет общей меры для ремесла солдата и ремесла заложника».
Да, отвечает, и в этом смысле. Но и в более буквальном. Ему, в его личной судьбе, довелось познать общую меру между ремеслом солдата и ремеслом заложника. В начале второй мировой войны Поль Рикёр стал солдатом французской армии. Попал в немецкий плен. Находился в лагере под Щецином.
Горько иронизирует: «Тогда у меня было достаточно времени поразмышлять о смысле жизни. И зауважать немцев». Тут же уточняет: «Не тех. которые меня охраняли. Единственные философы, которых я имел возможность читать в плену, были немцы. Кого-то из них перечитывал, но многих и открывал для себя. Прежде всего Хайдеггера».
И Ясперс, и Хайдеггер — фундаментальные философы, пребывающие на вершинах современной мысли. Первого он ставит выше, поскольку его философия включает в себя и моральное. и политическое начала. Вот почему Ясперс не ошибся в своей оценке фашизма, не пошел с ним ни на какие компромиссы. Хайдеггер же, по мнению Рикёра. к сожалению, проявил такую слабость.
Настоящая Германия — это ее великие мыслители. И трагедия. что такая страна оказалась бессильной перед нацизмом. Как и трагедия то, что другая страна великих философов, Россия, допустила у себя сталинизм.
Она сейчас заново открывает свое философское наследие конца XIX—начала XX веков, от которого сама же так недальновидно открестилась. Парадоксально, но Рикёр освоил это наследие глубже и раньше, чем многие из нас. Особенно интересны ему Н. Бердяев и С. Булгаков, поскольку их концепции близки к движению персонализма. С Бердяевым был знаком лично, слушал его лекции.
Но вот что он хочет под черкнуть: не было и нет какой-то обособленной русской философии вне общего русла российской культуры. И в этом смысле, может быть, самый великий русский философ — Федор Достоевский. Единственная, кстати, книга, которую профессор взял сюда, в Москву — при жесточайшем цейтноте на конгрессе, — «Братья Карамазовы».
Французская читающая публика особо предрасположена к «Войне и миру» и «Анне Карениной» Льва Толстого. Но Рикёр полагает двумя самыми значительными Фигурами в миро, вой литературе Шекспира и Достоевского. Любит Чехова. Восхищен последней постановкой «Чайки» в Париже, в те атре Дюллена.
Из современных авторов он хотел бы выделить Солженицына. отрезвившего своими романами европейскую интеллигенцию после многолетнего социального опьянения.
У каждого человека есть тоска по несбывшейся профессии. Если бы Поль Рикёр не стал ученым, философом, кем бы он хотел стать в жизни? Оказывается, музыкантом.
Понятно, что его интересы как мыслителя соприкасаются с миром композиторов, художников. литераторов. И, наверное, он не против был бы пройти стезю многих из них. Но есть ли у него образный, художественный аналог, выражающий его философское кредо? Нечто вроде «Проселка» Хайдеггера — не то философского этюда, не то стихотворения в прозе об уходе по проселочной дороге мира от дерева детства и о последующем — всю жизнь — возвращении к своим корням, истокам.
Да, есть. Для Рикёра это картина Рембрандта из нью-йоркского музея «Метрополитэн», где Аристотель положил руку на бюст Гомера. Философия в интерпретации поэзии. И поэзия в интерпретации философии. Творящая мысль — вот его кредо.
Недавно по нашему российскому радио в передаче «Мир Кришны» прозвучало утверждение: те, кто разделяет учение Дарвина, лишены здравого смысла. Как профессор относится к такого рода заявлениям?
Если взять растительный и животный уровни жизни. Поль Рикёр что-то не встречал убедительных и достоверных опровержений дарвинизма. Но когда его принципы переносят на человеческое общество, здесь действительно очень мало здравого смысла. Социальный дарвинизм — это ужасно.
Пришествие человека полностью меняет «правила игры». До него в мире правил сильнейший. Соответственно царствовало насилие. Но это не наши, не человеческие правила. Наши основаны на справедливости, на взаимопризнании человека человеком.
Так ли уж основаны? Это ведь пока не правила, а скорее лишь ориентир у горизонта. Сейчас много говорят и пишут о том, что мы наконец-то возвращаемся к античному, протагорову принципу: «Человек — мера всех вещей». Не преждевременно ли идеал выдается за действительность?
Поль Рикёр считает, что противоречие между идеалом и реальностью было всегда. И сегодня есть тоже. Гуманизм в реальности никогда не существовал. Он всегда был идеалом. Не нужно идеализировать действительность. Но это нисколько не принижает самоценности ни действительности, ни идеала.
Близкое к современному умозрительное понимание гуманизма и демократии сложилось уже в Древней Греции. Это. конечно, был идеал, мечта. Ибо личность, элементы свободы в человеческой жизни, реальный демократический опыт были в Элладе очень ограниченны. Афинская демократия существовала недолго, римская же — около тысячелетия. В конечном итоге на смену античной демократии пришла империя («ваше русское «царь», между прочим, происходит от «цезарь»). Таким образом, в философском смысле идея демократии принадлежит древним грекам. В политическом же смысле реальную демократическую структуру удалось построить римлянам.
Но, с другой стороны, греческие города-полисы умерли, а греческая философия жива.
Когда сейчас надеются на ускоренное утверждение гуманистических и демократических идеалов, то, чтобы потом не разочароваться и не впасть в отчаяние, надо понимать, что на самом деле это очень долгий и тернистый, непрямолинейный путь. К демократии человечество идет через страшные войны и революции. Нужно быть в этом отношении очень трезвыми. И — терпеливыми.
Наше столетие было веком экстраординарного насилия. Будущие историки еще вынесут строгий приговор таким событиям, как самоубийство Европы в 1914 году, как две самые страшные в истории диктатуры — нацизм и сталинизм, как геноцид еврейского народа. Это, однако, не означает, что мы жили в беспросветное время. В нем темные страницы оттенялись светлыми: концом колониализма, замирением Западной Европы и неизбежным крахом диктаторских режимов в разных районах планеты. Но цена, заплаченная за позитивные изменения, просто ужасает.
Последний — самый простой и самый непростой вопрос: что такое счастье в его представлении?
Как ученый он не находит однозначного ответа. Но и если говорить о простом человеческом счастье, о чем все-таки речь — о состоянии или о миге? Если о состоянии, то он счастлив всегда, когда погружается в чтение прекрасных книг.
Если же о мгновении... Да, он был однажды ослепительно счастлив. Когда после пятилетнего плена снова увидел жену Симону и детей.