Речь на похоронах интеллигенции
Помню, как взволнованно говорил о нашей интеллигенции Генрих Бёлль после многолюдных встреч со своими читателями в России. Социальный мыслитель, художник, солдат минувшей войны — он проницательно схватывал главное, без статистических таблиц и докучливых опросов. На первый план, думается мне, выступала для него категория нравственная, — конечно же, и разум, интеллект, пытливость, уровень развития, но прежде всего — нравственность, совестливость человека, его сложная и тонкая связь со временем, если угодно, с человечеством, ибо, как оно ни разорванно, сколь ни подверженно бывает губительному национализму, оно существует и как общность, а с тем жива и надежда.
При всей расплывчатости самого понятия интеллигенция его все чаще встречаешь на страницах газет и журналов почти вровень с оказавшимся в наших условиях столь же туманным понятием демократ. В стихийном народном толковании оба эти понятия — демократ и интеллигент — все реже звучат в похвалу, с признанием и чаще в укор.
Да что в укор, в прямое обвинение. Послушать знаменитого диссидента, философа-логика, сбивчиво и возбужденно ораторствовавшего не так давно с телеэкрана, так Россия, «коммунистическая Россия» жила бы припеваючи, в единстве и неизбывной мощи, не попутай ее бесы интеллигенции. Антиинтеллигентскмй пафос, яростное против нее предубеждение — все это в нашей истории уже бывало.
Перед нами — море интеллигенции, да простится мне этот упрощенный образ. Миллионы тех, кого привычно причисляют к интеллигенции, кто самоуверенно числит себя в ней. кого торопятся внести в ее списки, руководствуясь не истиной, а корпоративными, групповыми интересами. Отсюда и возникновение «подвидов» интеллигенции: гуманитарной, творческой, военной, научно-технической, рабочей интеллигенции, а то и, совсем в недавние времена, «партийной интеллигенции». Так уж повелось, одаривать соискателей престижного звания гвоздичкой в петлицу, сообразуясь с исповеданием идеологической веры, с профессией или образовательным цензом.
Статьи об интеллигенции, как правило, появляются в защитной броне цитат, опорой авторам, как никто другой, служит разрешенный наконец Бердяев, мудрый, исстрадавшийся и уже зацитаченный нами мыслитель. Наш пишущий современник зовет и читателя в компанию — поражаться и радоваться: до чего же современны, действительны, даже злободневны мысли Бердяева. Но коли это так, то не стоит ли прежде всего задуматься над теми стойкими чертами человеческой личности, которые формируют ее интеллигентность, формируют, не покорствуя времени, а вопреки его насилию над личностью.
Пейзажи художника в рубленых избах Мещеры
Академик живописи, известный в начале века художник Ю. Ю. Клевер фрахтовал на лето колесный пароходишко и спускался на нем по Москве-реке и Оке к Волге. Плыл неспешно, подолгу задерживался на всех пристанях.
Художника ждали. На борту у него сотни пейзажей, живописных этюдов, заготовленных на зиму им и его подмастерьями. Деревенские ждали палубных выставок, бесед с мастером, продажи маленьких полотен по цене, доступной учителям, лекарям, ветеринарам, агрономам, сельскому клиру, всякому рачительному земледельцу. Диковинного парохода нетерпеливо поджидала и деревенская молодежь, те, кто при всем различии индивидуальных судеб образует прослойку жителей, из которой тоже рекрутировалась будущая интеллигенция.
В деревнях по Оке — в Бело-омуте, Константиново, Кузьминском, Пощупово и других и в 60-е, и в 70-е годы в избах, рубленных кз кондового мещерского леса, я находил пейзажи Клевера. А давно ушедшие на покой и, как у нас повелось, впавшие в нужду учителя, оживляясь и молодея, рассказывали мне о пришествиях мастера, о чаепитиях на судне и в иных избах, о постановке к этому сроку любительских спектаклей и вечеров декламации. В воспоминаниях учителей большого, в тысячи жителей, села Кузьминского с годами мне открылось, что большинство выбившихся в люди односельчан — дети и внуки тех, кто в прошлом приобщался к духовной жизни отчасти благодаря и академику живописи Ю. Ю. Клеверу.
Художник умер в 1924 году, я не мог его знать. Но жизнь подарила мне дружбу с другим подвижником духовности и народной культуры. Ему нечего было продавать и, увы, всю жизнь не на что было покупать. Кажется, все нажитое им за три четверти века — старый, дребезжащий всеми сработанными суставами велосипед.
Он наш современник, многолетний заведующий городской библиотекой в Ирбите, тяжело раненный на войне, терпеливец, знаток русской истории и литературы и сегодня — лучший, авторитетнейший консультант библиотеки старинного приуральского города.
Николай Васильевич Бармин видел близкого в каждом читателе, в каждом жителе Ирбита. Предмет его особого интереса и внимания — дети и подростки. Тем из них, кто быстро вырастал из «детских штанишек», он в нарушение строгих приказов, преследуемый начальством, открывал двери взрослой городской библиотеки со всеми ее богатствами. Но дети Ирбита вырастали, поступали в институты Екатеринбурга, чаще на вечерние факультеты, совмещая занятия с физическим трудом. Книги и пособия нужны были им на недельные сроки для ночных бдений на чужой коммунальной кухне, а суровая инструкция запрещала именно им, вечерникам, выдавать книги на дом. Если выдать книгу на руки, окажется лишь одна жалкая книговы-дача за 15—20 дней; вот и езди всякий день через весь город в читальный зал, помогай поднимать статистику «книговыдач»!
Сообща с родителями студентов Бармин одолел начальственную тупую тиранию: нужные книги уходили с оказией из Ирбита в Екатеринбург и все в сохранности и в срок возвращались. Я часто думаю: неужели спустя время горожане не догадаются назвать свою библиотеку именем Николая Бармина в благодарность за бесценные уроки духовности и интеллигентности нескольким поколениям жителей Ирбита? Ведь именно так, из тысяч и тысяч ручейков совестливости и доброты, не иссякающих в толще народа, как ни тяжка бывает его судьба, и возникает живое пространство интеллигенции. Это волнует меня более всего, как волновало оно всегда Константина Паустовского, посвятившего весь свой талант и труд жизни воспитанию в людях доброты, совестливости и нравственности.
Начальственные ласки дорого стоят
Известно, что введенный в наш обиход писателем П. Боборыкиным термин «интеллигенция» почти за полтора века прижился в других языках, во всем цивилизованном мире. Прижился-то он прижился, но понятия интеллигенции не совпали повсеместно. Интеллигенция России сохраняла и сохраняет черты, вовсе не обязательные для всех, качества, порожденные историческим опытом, с пушкинских времен питаемые нравственными императивами русской классической литературы. Эти черты — враждебность эгоцентризму, совестливость, жертвенность, понимание гражданского долга не как государственной обязанности, но как личной ответственности перед окружающими тебя, зримо и незримо, людьми. Быть может, потому от нас никогда не уходит острая потребность в определении самого понятия интеллигентности.
Если справедливо, что определяющими ее чертами являются неусыпная забота о культуре, профессиональное занятие умственным трудом, высокоразвитый интеллект и эрудиция, то круг интеллигенции необычайно сузится, я бы сказал, сузится деспотически, она превратится в элитарную прослойку, «дипломы» и «сертификаты» на престижное звание впору тогда выдавать на кафедрах высших учебных заведений.
Меня поражают громкие жалобы и стенания по поводу нынешней обделенности интеллигенции вниманием и заботой властей, едва ли не угроза повернуться спиной к неблагодарному начальству, возмущенные возгласы о брошенных на произвол интеллигентах. Можно бросить на произвол докторов наук, какую-то отрасль промышленности, преступно пренебречь, как мы это и делаем сегодня, здравоохранением — нельзя, невозможно бросить на произвол интеллигенцию. Выражающая нравственную высоту времени, его духовность и требования совестливости, она, забытая или пренебреженная политиками, лукавыми пастырями общества, становится только сильнее, значительнее и благодетельнее для судеб народа. Интеллигенцию не надо заласкивать. Ее опасно опекать, а тем более подкупать. Всегда будем помнить, что в Алеше Карамазове куда больше интеллигентности, чем в любом церковном иерархе (и не только церковном), не обладающем его нравственностью.
Едва заговорив публично об интеллигенции, мы тотчас же обращаемся к кругу имен, к личностям с горних ее вершин, к именам, образно говоря, ее апостолов, таким, как Лихачев или Аверинцев.
Каюсь, едва возникает спор о судьбах интеллигенции, моя память, мое воображение обращаются к тому слою, который в достопамятные времена окрестили бы именем уездной, земской, провинциальной. И то, что цитаты из Бердяева завораживают современного публициста едва ли не злободневностью, обнаруживает неисчерпаемый, длящийся уже почти два века процесс рождения и «воспроизводства» российской интеллигенции. Этот процесс, как научает история, не пресечь и не избыть никаким катастрофам, социальным потрясениям или жестоким тяготам жизни. Из потрясений, испытаний интеллигенция, несмотря на неизбежные потери, выходит с новым запасом жизненных сил. И потому не ласкайте интеллигенцию, не окружайте ее подчеркнутым вниманием, не подкупайте ее форсированными заботами. Мы помним, как дорого обходятся ей начальственные ласки.
Сопротивление нравственному злу
Всякий раз, встречаясь с сотнями новых, не знакомых тебе людей, убеждаешься в том, что спасительный процесс длится; там, где ты страшился найти только руины, выморочную землю, обнаруживаются мыслящие, пытливые, независимые люди, к тому же сегодня освободившиеся от былых страхов, более свободные, чем прежде. Такой ободряющей оказалась для меня встреча с интеллигенцией Рязани. Я поехал туда на вечер памяти родившегося на Рязанщине драматурга и театрального критика Леонида Малюгина, но задержался на несколько дней, встречаясь с разными аудиториями. Не хотел бы ни упрощать ничего, ни преувеличивать, но обретенное там радостное, ободряющее чувство, атмосфера свободомыслия и понимания долго наполняли меня. А ведь я оказался там спустя несколько дней после громогласного, скандального писательского пленума, когда на площадях и в скверах города усиленные громкоговорителями не умолкали воинственные речи, декларации «антикультуры», обещания идеологических рас-прав, и, казалось, Рязань сдалась на милость этого писательского вторжения.
Ничуть не бывало! Интеллигенция Рязани отдавала себе во всем отчет, становилась богаче в этом своем внутреннем сопротивлении демагогии.
Когда перед твоими глазами мельтешат ражие молодцы, нагруженные неохватными, пестрыми тюками с «мягкой рухлядью», назначенной на перепродажу. толкаясь и теснясь на нечистых ступенях Бог весть куда ведущей лестницы, когда тебя угнетает бесстыдное и вульгарное торгашество, когда удесятеряются ложь и нищета и преступления, может показаться, что дело полуголодной (и голодной тоже!) интеллигенции проиграно.
Убежден, что вопреки моральному падению многих вокруг, вопреки распространившейся озлобленности и опасному разлитию желчи в обществе, вопреки судорожным проявлениям корысти — вопреки всему, чем бывают так щедро мечены взрывы, смены социального строя, интеллигенция выйдет из исторического испытания более здоровой и сильной: сопротивление нравственному распаду и злу, пусть и молчаливое сопротивление, делает интеллигента сильнее.
События минувших лет, еще не отошедшие в историю, наглядно показали, что интеллигентность отнюдь не пожизненное «звание» или состояние, она покидает человека, изменившего нравственности, он становится нищим вопреки материальному благополучию, деловым, ученым успехам. Высокоразвитый интеллект сам по себе, смиренное служение церкви автоматически не сделают человека интеллигентом.