На долгую память о коротком путче
Я хорошо помню три дня и три ночи, вместившие в себя калейдоскоп ярких и загадочных событий, но мои заметки не о событиях — я хочу описать одно чувство, которое я пережил в течение нескольких часов на рассвете 19 августа.
О путче я узнал по телефону — сообщил, разбудив, знакомый венгерский журналист.
Была ночь, я был в квартире один, обсуждать «радостную» новость было не с кем. Включил приемник — мир был уже оповещен, встревоженно гудел. Послушав немного, я выключил растревоженный московскими новостями мир и остался с этими новостями один на один. На душе было мерзко. Почти машинально я написал на листочке: «ну вот и все, представление окончено». Этот листочек у меня сохранился. Я хорошо помню, как я сидел в некоторой прострации, спустив голые ноги с кушетки, и вдруг ощутил душой, что помещение, в котором я нахожусь, моя комната, начинает наполняться сгущающимся омерзительным чувством безысходной подавленности. Нет, это была не галлюцинация страха, я не испугался, я давно был готов к неожиданным поворотам судьбы. Но, как и многие, я все же надеялся, что они не посмеют. Не хочу сейчас вдаваться в обсуждение происхождения и правомерности этой надежды, но она была, это факт. При этом, правда, я всегда говорил, что, уж если они посмеют, решатся, это будет кровавый кошмар.
Я был уверен — они не остановятся ни перед чем: будут запрещать, закрывать, унижать, издеваться, лишать свободы и жизни. Другого я не ждал. Другого нельзя было ждать от людей, которыми двигали чувства мести и догмы. Душа была готова сопротивляться, но чуяла — сопротивление бессмысленно. Первый раз в жизни я с такой полнотой испытал отвратительное чувство беспомощности перед машиной насилия.
Кто-то позвонил, попросил интервью. Я сказал, немного ерничая: а чего, собственно, удивляться, это ведь была свобода по разрешению начальства — теперь начальство передумало. Они дали — они забрали. Они хозяева нашей свободы, а не мы. Я старался говорить уверенно, язвил, шутковал, а на душе было до того мерзко, что, положив трубку, я вдруг разразился в пустой квартире громовым матом. Никогда со мной такого не бывало — с озверелым неистовством я выкрикивал жуткие слова в никуда, в пустоту, я даже не могу утверждать, что это матерное послание предназначалось ГКЧП. Я не знаю, кому оно предназначалось, скорее всего никому, просто меня душила тоска безысходности, бессилия. После нескольких лет какой-никакой, но свободы, гласности было особенно невыносимым ощущение полной зависимости, незащищенности. Из самых глубоких глубин моей души поднимался неистовый гнев, он подступал к горлу. Но я понимал — гнев мой бессилен, обречен, бессмыслен. От осознания полной абсурдности положения гнев переходил в тоску. Так и накатывали на меня, чередуясь, то волна гнева, то приступ тоски. Пока тоска и гнев не устали, и я перед рассветом задремал.
Утром чувство безысходности немного рассеялось — пошли звонки, телефон почти не умолкал: в Доме кино собрался актив кинематографистов, в «Московских новостях» — совет учредителей, появилась наконец информация о месте нахождения Ельцина. Я поехал в Дом кино, в редакцию — ободряющей информации, по сравнению с омрачающей, становилось все больше, появились листовки протеста, призывы, декларации, танкисты на площадях Москвы братались с населением, вокруг «Белого дома» начали возводить баррикады. Предрассветное мое угрюмство, чувство обреченности оказались не совсем обоснованными. Оказалось, что и мы, и они толком не знали ни себя, ни друг друга. Мы думали, что, решившись на переворот, они пойдут до конца, даже ценой кровавой свирепости. Они думали, что нас парализует страх и им удастся почти бескровно, в одночасье восстановить прежние порядки. Мы не знали, что уже способны на безоглядное сопротивление, они не знали, что уже не способны на безоглядную жестокость. Эта взаимная неосведомленность неожиданно сослужила добрую службу, сыграла смягчающую роль в исходе этой схватки.
Но как не бывает худа без добра, не бывает и добра без худа. То, что удалось избежать большого кровопролития, изменило отношение к перевороту после его провала. Фактически сегодня путч, как насилие и дикость, забыт. Это заметно и по содержанию большинства комментариев, посвященных этой годовщине. Пишут в основном о впечатлениях от прошедшего года, связывая ощущение обманутости исключительно с ценами, бартерами, приватизацией. О неустраненных опасностях новых насилий над свободой упоминается все меньше и глуше. Сегодня путч — это только повод лишний раз боднуть Ельцина и правительство.
А я не могу забыть, как я орал от отчаяния благим матом в пустой квартире. В первые недели после путча я никому об этом не рассказывал. Я испытывал некоторую неловкость за несоразмерность реакции. Признаю теперь, это был ложный стыд. Есть вещи поважнее, чем соразмерность реакции, — я знаю, что в ту памятную ночь не я один испытал тяжелые чувства, и я хочу, чтобы люди этих чувств не стыдились, наоборот, рассказывали всем, что они пережили. Потому что те грозные опасности, которые могут вызвать кровавый кошмар, далеко еще не миновали. Они в тот раз просто нас обошли, слава Богу...