Галина Вишневская. «Просить прощения надо вслух»
Могут ли события одного дня изменить человека, на душе которого обида и гнев лежали почти два десятилетия? В среду великая певица XX века испытала это на себе. Но главный сюрприз ждет ее завтра — на вечере в Большом театре.
Галина Павловна, я знаю, что вы неохотно меняете свои решения, а уж про характер ваш я просто молчу, вы — человек жесткий. А тут такое событие — вы всех простили. Помните, как это случилось?
— Еще бы не помнить! Только учтите, это нелегко было сделать. Но даже не мне, а тем людям… Вы понимаете? В свое время я заявила вслух и ни от кого не скрывала, что порога Большого театра по собственной инициативе не переступлю. Но если я увижу какое-то движение навстречу, если эти люди найдут форму, которая позволит мне прийти, я подумаю. То, что им было нелегко найти этот способ, мне очевидно, так как обещания на сей счет я получила в Париже еще два года назад от референтов Горбачева и Губенко. Устроил все, как я понимаю, Большой театр и Рахманиновский центр, ну, а окончательное решение, я думаю, приняло российское правительство.
— Мне позвонил Володя Назаров, который сейчас помогает мне в связях с прессой, и сказал, что принято решение отметить юбилей моей творческой деятельности.
— А из Большого звонил кто-нибудь?
— Нет. Но после телефонного разговора с уточнением даты этого торжества я получила две телеграммы: от директора Большого и из Рахманиновского центра.
— Телеграмма из Большого театра сохранилась?
— Сейчас посмотрю — она у меня где-то здесь. Так… Читаю: «Уважаемая Галина Павловна! Будем рады видеть и слышать вас на сцене Большого театра. Приглашаем вас в марте этого года провести свой творческий вечер или выступить в каком-то спектакле по вашему выбору. Очень надеемся на ваше согласие…» Это было двадцать четвертого января. И вот я приехала.
— «Товарищи», которые ходили к Демичеву с доносом на вас, оказались среди встречающих?
— Из артистов театра меня вообще никто не встречал. Цветы дарил директор. «Товарищей» я еще не видела, но меня эта ситуация вообще не интересует, я не хочу ничего помнить. Больше не хочу, ясно вам? Знаете, когда я вышла на сцену и почувствовала запах кулис, было только одно чувство: Господи, это же мое родное! А потом в Бетховенском зале я уже увидела многих старых знакомых: пришел Павел Лисипиан, что мне очень приятно; Дементьев, который, вероятно, уже на пенсии, были молодые артисты, но я никого из них в лицо не знаю… Не попросить прощения — грех, потому что обиженному носить в себе обиду очень трудно, я страдала из-за этого. А теперь я свободна, я снова в театре. И в конце концов Большой — это не только люди, которые приходят или уходят. Это — души, которые там постоянно, всегда.
— Идея организации фонда помощи артистам оперы и хора Большого театра родилась после вашего освобождения?
— Да, душа открылась, и я захотела что-то сделать. Это будет прежде всего помощь артистам того поколения, которое работало вместе со мной двадцать и более лет назад. Причем я совершенно не хочу различать, кто из них — а такие есть — своим молчанием или какими-то действиями участвовал в том, что со мной делали перед отъездом.
— Но как же будет работать сам фонд, ведь вы-то вернетесь в Париж?
— Вот сейчас мы все это оформляем с юристами. Самой мне было бы трудно разобраться. Я вкладываю в фонд деньги — весь доход от моей книги, изданной в Советском Союзе… пардон, в СНГ. Завтрашний концерт благотворительный, и то, что билеты такие дорогие, — я считаю, правильно. Фонду нужны деньги. Мы будем помогать разным людям, но в первую очередь тем, кому особенно трудно, — одиноким, предоставленным самим себе. Не волнуйтесь, я буду очень внимательно следить за расходом денег, неразберихи не будет.
— Я случайно узнал, что вы желаете встретиться с одним конкретным человеком — министром Андреем Воробьевым.
— Я действительно хочу его видеть. Мы с Ростроповичем зарегистрировали в Америке фонд для строительства детского госпиталя под Москвой. На это дело уже пошла Славина премия — сто тысяч долларов, которую он получил два-три месяца назад в Испании Короче, мы хотим посоветоваться с Воробьевым о возможности реального воплощения нашей идеи, ведь еще даже не решено, где это будет строиться. И потом, я бы предпочла, чтоб это была больница определенного профиля. Ведь болезней-то много, надо знать, что сейчас в первую очередь нужно.
— Ваш парижский телевизор принимает нашу первую программу, вы выписываете на дом прессу из России, потому знаете, вероятно, какой беспредел наступил для нашей медицины.
— Да-да, я представляю… Да и вижу в конце концов. И что?
— А то, что дай Бог, если на десять средних или даже плохих врачей у нас приходится один профессионал, еще не уехавший навсегда или по контракту за рубеж. Кто будет работать в вашей клинике, Галина Павловна? Как вы вообще это себе представляете?
— О чем мы говорим — еще нет, как говорится, фундамента! Мы, например, только думаем, что рядом с больницей должна быть гостиница, чтобы родителям, приехавшим издалека, не пришлось спать в холле. Кроме того, я не исключаю, что найдутся доктора из Америки или, допустим, Франции, которые захотят помочь этому госпиталю. Они-то уж совсем не привыкли спать в коридоре, верно?
Но я понимаю, что вы имеете в виду. Людей душит этот проклятый «момент перестройки», который, как я считаю, был специально затянут. Человек растерян, из страны его гонит страх. Элементарный страх. Я была вчера у одних знакомых, которых нельзя заподозрить в рвачестве или еще чем-нибудь, так вот, у них в коридоре стоит мешок с крупами и сахаром — им тоже страшно… Ельцину досталось очень тяжелое наследство, но я верю в этого человека, что он убедит людей в возможности быть счастливыми. Эти возможности появляются, нельзя их упускать, надо пользоваться тем, что имеешь.
— Вот они и пользуются — бывшие коммунисты, которых вы всегда проклинали. Без партбилетов, которые они хладнокровно сдали, им еще удобнее. И потом: «ушли киты, пришли акулы», знаете такую интеллигентскую поговорку?
— Я не отменяю своего заявления, что коммунистическая партия должна быть объявлена вне закона. Эти люди, о которых вы говорите, занимаются примерно тем же, что и раньше…
— Не уверен я в этом, Галина Павловна.
— Да вы послушайте меня! Кто-то вступал в партию для карьеры, кто-то уже радикально пересмотрел свои прежние взгляды — люди-то разные. Но соблазн поиграть в коммунистические игры еще висит в воздухе. Этот соблазн должен быть уничтожен. Навсегда
— Сегодняшнее постперестроечное унижение для человека особенно мучительно. Вы согласны?
— Да. Но это болезнь, народ болен разочарованием.
— Интеллигенция пребывает в депрессии, как вам кажется?
— Ну, да!.. Нет, это я отметаю. У интеллигенции все какие-то мечтания: спектакль поставить, статью написать. Или вот — интервью у кого-то взять. Хотя… и писать то, по-моему, уже не о чем стало. Беда с теми, кто работает руками. В них этот червь проклятый засел, с ними плохо.
— А с теми, кто работает головой, — хорошо?
— Перестаньте, вы же все поняли. Я когда по телевидению выступала, сказала, что на Западе существует огромная армия специалистов-психологов, помогающих людям избавиться от депрессии. У нас таких возможностей нет, но людям надо как-то помочь развязать связывающие их веревки.
— Просто народу надо объяснить всю правду, до конца. А не открывать глаза через пятьдесят лет. Про покаяние я уже говорила. Мы все причастны, даже если не расстреливали и не писали доносов. А покаяние — это не смешно, это очень сильно. Просить прощения надо вслух, потому что самое трудное слово — это слово «прости». Но после того как оно прозвучало, происходит маленькое чудо. Даже когда человек говорит это не очень искренне, слово оказывается сильнее его. И если он хоть наполовину стал лучше, это уже хорошо.
— Галина Павловна, вы знаете, как будет проходить завтрашний вечер, кто приедет на него специально?
— Слава прилетит из Амстердама, потом — Юра Башмет, Майя Плисецкая с Щедриным, он, по-моему, скажет обо мне несколько слов. Ну, я знаю, что сначала будет торжественная часть, в лучших традициях наших юбилеев. А почему нет? Мне это будет приятно. Знаете, я привыкла к именно таким юбилеям, и что-то другое для меня было бы не то. Я надеюсь, что кто-то обо мне что-нибудь скажет. И это будет совсем другое, чем-то, что я читала о себе в газетах, — советских, разумеется, после отъезда. И все-таки, Боже мой, я все забыла, за эти сутки со мной что-то произошло необыкновенное!
— Голос на своем празднике опять не попробуете?
— Нет. Я слишком заволнуюсь… Я не должна… Я сейчас даю интервью — волнуюсь, не держу себя, а там думать: «охрипла — не охрипла»… Нет, выйти на сцену после двадцати лет — не хочу об этом думать! Не надо.
Я вообще не хочу, чтобы меня что-то теснило. Теперь все изменилось. Дело, конечно, не в юбилее — я буду работать для России. Я хочу помочь, И я помогу.