Ломать — не строить, душа не болит

Это довольно популярная в нашем народе поговорка.

Все время вспоминаю.

Заканчивается поколение, которое всю жизнь называло Кировскую Мясницкой, теперь наша очередь — до конца дней своих мы будем называть Мясницкую Кировской.

А как нам хотелось, чтобы все это рухнуло. Боже мой, как хотелось! В украинском райцентре на привокзальной, она же центральная, площади было три памятника вождю. Один, маленький и старый, с канонической кепкой в руке, робко стоял на краю канонической же непросыхающей лужи. Другой, новый, — воздвигнуть-то к столетию воздвигли, а старый убрать не решились — был в три человеческих роста, отражал достигнутые успехи, и казалось, что на груди не хватает пяти-шести геройских звезд. Третий — гигантской белой головой из «Руслана и Людмилы» сторожил вход в райком.

Было ощущение кошмарного сна.

А еще своими глазами видел вывеску «Ателье по пошиву формы имени ген-са тов. Суворова А. В.». Было это в Заволжье, где служил действительную.
Сквозь истерический смех тошнило.

Теперь по радио передают: в Молдове солдаты охраняют памятник Ленину от демонтажа, который должен был начаться по решению местных властей. Улицы в Москве начали пару лет назад переименовывать с невинной Метростроевской. У дурно пахнущего открытого бассейна назначено молебствие в память невинно убиенных царственных мучеников. На сообщающей об этом листовке огромное количество орлов, крестов и такой текст: «По окончании в зале Государственной библиотеки Румянцевского Дома (сейчас временно имени „Ленина“) состоится вечер…» Так и написано партийное имя — в кавычках.

И опять все кажется сном. И даже не уверен, что менее кошмарным.

Все круче заворачивают радикалы. Строй — и вправду чудовищный — похоронили; культуру, созданную этим строем, уже помянули, не сказав о покойной ничего, кроме плохого; символы и идолы рухнувшей системы уничтожаются ударными темпами, дай Бог так что-нибудь строить…

Ну, а нам-то что же делать? Радоваться — наша взяла? Снова суетливыми интеллигентскими голосами подтягивать: «Отречемся от старого мира»?

Ничего не могу с собой поделать — нет в душе радости. При всей глубокой нелюбви к памятникам этим, при всем многолетнем отвращении к улицам имени очередных задач советской власти, при всем неприятии чудовищно дурного вкуса, который стал приметой «светлого царства справедливости» с первых дней его существования, — не могу радоваться разрушению.

Картины разрушения любезны только сердцу пламенного революционера. Нормальному человеку уничтожение видеть противно. Физиология не приемлет. Вот если бы чувствовал себя буревестником… Но, к счастью, ни на йоту не чувствую. Скорее, как пингвин, испытываю непреодолимое желание спрятать не слишком жирное тело в каких-нибудь утесах.

Но на родной почве надежных утесов нет, а менять почву нет охоты, да и поздно. Как было сказано в анекдоте времен первых отъездов: я здесь за всю жизнь не привык, как же я там привыкну?

Между прочим, там, в потустороннем их мире, в сходных ситуациях люди гораздо меньше значения придают памятникам. Испанский коммунист, воевавший в тридцать шестом, сидевший потом в тюрьме, эмигрировавший, вернувшийся только после смерти Каудильо, говорит так: «Мы с генералом Франко были врагами». И все. Обходится без проклятий и ругательных определений. «А как же можно иначе, — поясняет свою сдержанность, — ведь рядом может оказаться франкист, но вполне достойный человек, зачем же его обижать?» И добавляет: «Врага надо победить, а не унизить».

О-хо-хо, вот вам и испанцы!.. Мы-то на поверку куда-больше оказываемся испанцами — и кровь играет, и глаза горят, и око за око, плевок за плевок…

Конечно, думаю я, вам легче. И Франко — это не Сталин, и Мадрид не Франкоград. Но, с другой стороны, думаю я: может ли то, что в свое время мы уже страшных дров наломали, служить оправданием и объяснением для продолжения этого лесоповала?

Нет, в душе радости нет. Все стало, как и мечтать не могли, и уже можно на улице не то что говорить вслух — кричать такое, за что раньше в тюремных психушках полотенцем рот перетягивали, а нет ликования.

Мог еще радоваться, когда тяжкий каток власти вдруг заглох, остановился и начал разваливаться, — появился шанс выбраться из-под него живым. И выбрался! И многие выбрались… Теперь бы каждому почиститься да и заняться своим делом — не тут-то было. С детским злорадством стали пинать груду старого железа, желая непременно превратить ее в прах и отряхнуть потом со своих ног.

Не самое плодотворное занятие.

Теперь думаю: как быть со станцией метро «Площадь Революции»? Той, что теперь находится на Театральной площади, но все еще рядом с памятником Свердлову… Можно, конечно, так и оставить, но подразумевать, что Февральской. Но как с матросами тогда быть? С бронзовыми, сидящими под землей с револьверами наготове? Разоружить что ли?

Нет, не могу ликовать.

Будущего боюсь. Все переименуем до основания, а затем? С чем будем бороться, поборов последнюю статую? Работать-то неохота, да и отвыкли давно… Наше представление о счастье — борьба. И хоть все памятники снесем, а это все равно будет по Марксу.

Что самое ужасное — мне и самому интереснее всего бороться.

Александр КАБАКОВ, обозреватель «МН»

«Московские новости» 21.07.1991 г.